В каждую субботу, вечером

Отец провожает профессора до дверей. В коридоре между ними, слышу, происходит борьба. Отец, очевидно, пытается всучить ему гонорар, а он укоризненно басит:

— Оставьте, коллега! Зачем вы так?

Потом отец возвращается, бодро говорит мне:

— Профессор сказал, что время работает на тебя.

Я отвечаю:

— Само собой, как и на любого из нас.

— Нет, серьезно. Он так и сказал: «Время работает на вашего сына, но, конечно, это все будет идти очень медленно, надо набраться терпения, и, в конечном счете, ваш сын будет ходить…»

Бедный отец! Как же он постарел за эти годы! Болезнь мамы и моя история нелегко дались ему. Кроме того, он много работает, бывает, что в день приходится делать три, а то и четыре сложных операции.

Он садится около меня, положив на колени свои большие руки хирурга.

У Алеши тоже такие же руки — длинные пальцы, изящно вылепленная ладонь. Только у отца кожа на ладонях уже блекнет, а у Алеши свежая, молодая.

Мы редко бываем с ним одни, без Алеши, и поэтому мне хочется поговорить сейчас с отцом по душам, так, как говорили когда-то. Он всегда казался мне скорее старшим братом, и отношения у нас были легкие, необременительные.

Я спрашиваю напрямик:

— Ты как, доволен своей жизнью?

Он молчит, вертит пальцами шариковую ручку, наверно, очередной подарок: ярко-васильковая, в черный горошек, занятная ручка, я таких еще у него не видел.

— Покажи ручку, — говорю я.

Он протягивает мне ее.

— Хорошая! Какое происхождение?

— Не знаю, кажется, шведская.

Я отдаю ему ручку обратно, он задумчиво разглядывает ее, должно быть думая в это время о чем-то другом.

— Мы с мамой поженились очень молодыми, — говорит отец, — оба еще учились в институте. Я был, наверно, чуть постарше тебя, ну, так на год, не больше. Было трудно, вечно не хватало денег, комната в деревянном доме, — помнишь нашу комнату на Русаковской?

Еще бы не помнить! Вечерами, когда мы все собирались возле кафельной печки, как уютно трещали в ней дрова! Я смотрел на догоравшие угли, сине-золотые и малиновые, и спрашивал отца:

— Как думаешь, им больно?

— Кому больно?

— Углям. От огня. Огонь же их обжигает…

Мама ставила на стол жаренную на постном масле картошку с луком, отец подмигивал мне и тихонько спрашивал:

— Небось мяса охота куснуть?

Но мясо случалось далеко не каждый день.

— Да, материально нам было трудно, — вспоминает отец, — я часто говорил маме: «Подожди еще немного — и начнется у нас с тобой настоящая жизнь». Я все время ждал чего-то, все время ждал, а мама, — помнишь, какая она была веселая, жизнерадостная, никогда не падала духом, — мама шутила: «Ты все ждешь, что подойдет твой поезд и ты уедешь». А я отвечал: «Если уеду, то вместе с тобой…»

Он опускает голову. Виски у него — я только сейчас заметил — стали совершенно седые. Представляю себе его в белом халате, который он надевает в своей больнице, — должно быть, ему идет белый халат, он выглядит в нем более внушительным.

— А вот прошли годы, и я понял, — отец смотрит на меня серыми, Алешиными глазами, — тогда, именно тогда и была настоящая жизнь, и нечего было ждать чего-то другого, совсем нечего.

Он улыбается, хотя ему, скорее всего, не хочется улыбаться.

Теперь моя очередь утешать его. Я говорю о том, что у него интересная работа, и семейная жизнь вроде бы устроена, и Валерия Аркадьевна к нему безусловно привязана.

Он кивает головой:

— Да, она прекрасный человек, верный, преданный, на нее можно во всем и всегда положиться. И на работе ее ценят, ты бы видел, как к ней относятся наши больные, она же превосходный терапевт, теперь готовится защищать диссертацию, тема безумно трудная, но Валерия Аркадьевна справится, она же такая работоспособная, энергичная…

Я слушаю отца и думаю: чересчур много слов.

Когда любишь по-настоящему, слов бывает куда меньше. Может, он хочет уговорить прежде всего себя, а потом уже меня? Впрочем, чего меня уговаривать? Я же и так вижу: Валерия Аркадьевна любит отца, любит поздней любовью немолодой женщины. И теперь она уже не отстанет от него со своими заботами и постоянным вниманием.

— До чего же ты похож на маму, — замечает отец, — особенно вот так, в профиль.

— Шестой год пошел…

— Да, время бежит…

Отец взглядывает на часы. Ему неохота уходить, но он обещал Валерии Аркадьевне быть дома к семи. Она уже два раза звонила сюда, напоминала, чтобы он не опаздывал, потому что и она раньше придет из больницы.

— Тебе пора, — напоминаю я, — иди, а то она будет беспокоиться.

— Не уйду, пока ты не выпьешь чаю, — говорит отец.

Он идет на кухню, ставит чайник. Что-то гремит, дребезжит, с грохотом падает на пол. В своем деле отец виртуоз, мастер, зато попроси его вымыть посуду или сварить сосиски — и все из рук валится.

Он возвращается, говорит растерянно:

— Тарелка вдребезги…

— Ну и пусть.

Он виновато моргает глазами.

— Какие-то они все скользкие, эти тарелки и блюдца…

Чай вскипел. Отец мажет хлеб маслом, нарезает толстыми ломтями любительскую колбасу, дает мне чай с бутербродами.

— А ты что же?

— Не хочу. Понимаешь, перебью аппетит, Валерия Аркадьевна будет обижаться, что ничего не ем.

— Понимаю.

— Когда придет Алеша?