В каждую субботу, вечером

— Вот и я, — сказал он и стал выгружать на стол пакеты и свертки. — Мы сегодня славно проведем вечер. Я тут всякой ерунды накупил: паштет, лоби, чешские шпикачки. Ты, кажется, любишь шпикачки? И рахат-лукум тоже. А маме — ее любимые купаты, я за ними на улицу Горького ездил, в «Грузию». И вот еще апельсины, она так любит апельсины…

— Мама ушла, — сказал Артюша.

Лицо Кирилла Константиновича оставалось спокойным. Только, может быть, легкая, почти незаметная тень мелькнула в его глазах. Мелькнула и скрылась.

— Ее вызвали на курсы, — через силу проговорил Артюша.

— Значит, надо, — сказал Кирилл Константинович.

Он снял пальто, шляпу, тяжело опустился на стул. Все его оживление словно рукой сняло. Теперь перед Артюшей сидел немолодой, очень усталый человек с погасшими глазами.

Артюша задумчиво смотрел на него. Мама ушла. Она вернется через полтора часа. Ну и что особенного? Она всегда любила ходить в кино одна и теперь пошла потому, что ей для практики нужно смотреть английские фильмы.

Все это звучало очень просто, понятно, но почему-то Артюша не мог произнести ни слова. Хотел — и не мог.

Кирилл Константинович случайно поймал его взгляд и понял его по-своему. Брови его дрогнули. Он не хотел, чтобы Артюша его жалел. Он вообще не любил, чтобы его жалели. Никто, никогда!

Он закурил сигарету. Синий слоистый дым поплыл в окно.

— Пока придет мама, — пояснил он, отгоняя дым рукой.

Рука у него была маленькой, с крупными жилами. Уже немолодая, почти стариковская рука. Но Артюша смотрел на нее и впервые поверил в то, что это — рука солдата, привычная к пулемету, к гранате, к штурвалу тяжелого бомбардировщика. «Отчаянной смелости человек…»

— Дождя нет? — спросил Артюша.

— Нет, сперва покапало, а теперь перестало.

Артюша медленно развязал галстук, свернул его ленточкой.

— Вы будете дома?

— А куда же мне идти? — ответил Кирилл Константинович. — Подожду маму…

— Я тоже.

Кирилл Константинович стряхнул пепел с сигареты.

— Разве ты не уходишь? Ты вроде нынче собирался куда-то с ребятами…

— Никуда я не собирался, — ответил Артюша. — С чего вы это взяли?

Часы Павла Бурэ

Ранней зимой в начале сорок седьмого Алексей Дмитриев нежданно-негаданно возвратился домой. Он полагал, что семья давно уже оплакала его, отстрадала по нем и мало-помалу, как оно и бывает, начала привыкать к мысли, что его уже нет на земле. А он, оказалось, был в партизанах, потом попал в плен, и, так вот одно цеплялось за другое, не было никакой возможности дать знать домой о том, что не погиб, остался в живых.

В тот день Клава, жена Дмитриева, работала в первой смене, дома была только дочка Маша, двенадцатилетняя школьница, и Петька, который родился недели за три до того, как Дмитриев ушел на фронт.

Маша открыла Дмитриеву дверь, спросила, не впуская его в квартиру:

— Вам кого?

Он молчал, пораженный ее вытянувшейся фигуркой, еще не девичьей, но уже не детски длинноногой, тонкой в талии, широко расставленными, как у него, глазами и тем неуловимым, но в то же самое время бесспорным сходством с Клавой, которое, как он понимал, с каждым годом будет все более зримым и ясным.

Маша отступила назад.

— Вам кого? — повторила она. Тогда он не выдержал, шагнул, крепко прижал ее к себе.

И она вдруг догадалась, кто это, затихла, стоя возле него, щека к щеке.

Из комнаты напротив выползла старуха Квашнева; Дмитриев помнил ее бодрой, неутомимой хлопотуньей, в канун каждого праздника она допоздна не отходила от плиты и все жарила, пекла, тушила, варила, готовилась хорошенько принять и угостить сына с женой и с внучкой, приезжавших в праздники к ней в гости издалека, чуть ли не из Волоколамска…

Дмитриев удивился, как же изменилась Квашнева, постарела, совсем на себя непохожая стала. Щуря подслеповатые глаза, она вглядывалась в него, обеими руками держа кастрюлю.

— Здравствуйте, Полина Кузьминична, — сказал Дмитриев.

— Здравствуйте, — безразлично ответила она и прошествовала на кухню.

— Не узнала меня, — сказал Дмитриев.

— Здесь темно, — ответила дочка.

Они вместе вошли в комнату, бедную, но прибранную. Не было в комнате ни половичков, ни ковра на стене, ни зеркала в богатой, резной раме орехового дерева, всего того, что когда-то украшало их комнату, делало ее уютной и нарядной.

Дмитриев хотел было спросить у дочки, куда все это подевалось, скажем, хотя бы ковер или зеркало, как внезапно из-под стола вылез Петька и уставился на отца, глядя в упор большими и ясными глазами.

— Петька! — только и проговорил, вернее простонал Дмитриев, нагнулся к сыну, прижал к себе, потом вскинул вверх, посадил на свое плечо. Петька бесстрашно смотрел на него сверху вниз.

— Сынок, сынок, — приговаривал Дмитриев. — Это я, папка, папка твой, слышишь?

— Слышу, — ответил довольный Петька.

Обхватив голову отца обеими руками, задрыгал худыми ножонками.

— Ты папа? — спросил он. — Всамделишный папка?

— Всамделишный, всамделишный, сынок!..

— Он, папа, все о тебе спрашивал, где мой папа, где мой папа, все спрашивал, — сказала Маша. — Почему нет у меня папы? А какой у меня папа?

Маша подняла к Пете счастливое лицо: