В каждую субботу, вечером

Асмик хотела стать врачом. Из них троих только она предполагала учиться дальше, в институте. Сережке и Тусе надо было работать.

Асмик стеснялась своей, как ей казалось, удачливой судьбы. У нее была бабушка, профессор-микробиолог, которая жила с ней после смерти родителей. Асмик-то хорошо, она будет учиться в институте, а вот Тусе и Сережке придется туго. Несправедливо!

Она говорила Тусе:

— Я все знаю заранее. Я буду врачом, обыкновенным, рядовым лекарем, а ты — знаменитой поэтессой, но зато лечиться будешь только у меня!

Туся открыто иронизировала:

— Но я вовсе не хочу болеть, да еще у тебя лечиться. Ты мне какую-нибудь заразу занесешь при твоей аккуратности!

Асмик смеялась вместе с ней.

— Что правда, то правда. Я действительно такая несобранная…

Она всегда соглашалась, когда ее корили за что-нибудь. Ей и в самом деле все люди казались лучше и выше ее, и она признавалась Тусе:

— Ты создана для блестящей жизни, а у меня впереди все буднично, обыкновенно.

Туся вяло отмахивалась от ее слов. Впрочем, она и сама думала так же.

Но Асмик не жалела себя и не принимала ничьей жалости.

— Я буду счастлива, — утверждала она. — Несмотря ни на что, я буду счастлива, потому что хочу быть счастливой.

И верила своим словам.

3

Бабушка стояла на перроне в окружении трех чемоданов, баула, корзины с фруктами и что-то внушала здоровенному, мордастому носильщику, время от времени поднимая палец к самому его носу.

Асмик подбежала к ней, с размаху обняла худые плечи. Бабушка стремительно обернулась.

— Так и знала, — сказала она своим густым, почти мужским голосом. — Нет того, чтобы встретить старого человека, гостя столицы, как положено…

— Пошла-поехала, — ответила Асмик.

— Вот она, современная молодежь, — продолжала бабушка, кивая на Асмик и обращаясь не то к носильщику, не то к спешившим мимо пассажирам. — Вот она, наша смена…

— Бабушка, — отчаянно краснея, взмолилась Асмик, — ну какая же я молодежь?

— Молодежь, — упрямо повторила бабушка. — Никуда не годная, самовлюбленная, эгоцентричная, et cetera, et cetera…

Носильщик ухмыльнулся, подхватил чемоданы и баул и пошел на вокзальную площадь. Асмик схватила корзину, взяла бабушку под руку и пошла за ним.

— Всю дорогу слышала одно и то же: в Москве тропическая жара, — громко делилась бабушка. — И что же? Ничего, в сущности, во всяком случае для нас, южан, это далеко не жара…

На нее оглядывались, усмехались, но она не обращала ни на кого внимания, недовольно гудела о том, что поезд только по названию скорый, тащился хуже почтового, и белье в вагоне было серое, словно осеннее небо, и чаю нельзя было допроситься…

Бабушка была теткой отца Асмик, единственным родным человеком. После гибели отца и матери Асмик она переехала из Еревана в Москву и взяла на себя все заботы о девочке. Она жила с Асмик до тех пор, пока та не поступила в медицинский институт.

В сорок втором году бабушка провожала Асмик на фронт. Стояла на перроне, снизу вверх смотрела на Асмик и, не стесняясь незнакомых людей, кричала:

— Имей в виду, на передовой следует ходить согнувшись, тогда пуля пролетит мимо, и, если надо будет, не ленись, вырой окоп поглубже!

Незадолго до войны бабушка прилежно изучала статьи и брошюры, посвященные военному делу, и теперь громогласно выкладывала свои познания.

— И смотри замуж там не выскочи, — наставляла бабушка. — Лучше потом, когда вернешься, потому что сперва надо хорошенько изучить характер человека, а потом уже решаться на важный шаг. Поняла?

— Поняла, — сгорая от стыда, отвечала Асмик.

Громкоговорители разносили по перрону короткие, ставшие горестно знакомыми слова:

«Наши войска после упорных боев оставили…»

Поезд вот-вот должен был отойти.

А бабушка, не обращая ни на кого внимания, продолжала поучать Асмик, что вообще-то лучше и вовсе не выходить замуж, а отдать себя всю науке, вот так, как сделала это она, ее бабушка, нисколько не жалея о том, что так называемая личная жизнь не сложилась.

— Все понятно, — торопливо отвечала Асмик. — Да я и не собираюсь замуж, с чего вы взяли? Я же на фронт еду!

Товарищи Асмик, студенты мединститута, уезжавшие вместе с ней, не скрываясь, подсмеивались. Асмик не чаяла, когда поезд тронется.

Но когда наконец вагон качнуло и перрон медленно поплыл назад, она увидела, как сморщилось бабушкино лицо, и черные глаза стали очень блестящими, и бабушка побежала вслед за вагоном и, плача, не вытирая слез, кричала одно и то же:

— Береги себя, девочка! Слышишь, береги себя!

И тогда Асмик заплакала в голос, потому что в этот миг ей подумалось: может быть, она уже никогда не встретится с бабушкой.

Но они встретились. И бабушка шумно отпраздновала возвращение Асмик, назвала полный дом своих ученых друзей, пела старинные армянские песни, поминутно подходила к Асмик, оглядывала ее и дивилась:

— Это ты…

Потом она уехала к себе в Ереван и теперь лишь иногда, не часто, приезжала в Москву, в командировку, а заодно, само собой, повидать и Асмик.

Бабушке было семьдесят шесть лет.

Сидя в такси, Асмик с удовольствием вслушивалась в басистый голос бабушки, говорившей без умолку.