В каждую субботу, вечером

Она пришла с работы часа через четыре. Дмитриев уже спал, лежа на кровати, Петька прилег рядом с ним и тут же заснул, как убитый. Маша на кухне стирала в корыте рубаху и гимнастерку отца.

Как Маша ни старалась упредить мать, чтобы хоть как-то подготовить ее к встрече, но все-таки пропустила момент и вбежала в комнату уже тогда, когда мать, упав ничком на кровать, обнимала сразу мужа и сына.

— Да что же это такое?! — кричала Клава, все на одной и той же ноте. — Алеша, родной, что же это такое? Неужто ты? Ты сам?

Потом расплакалась, потом снова стала кричать. И плакала, и смеялась в одно и то же время, и бегала по комнате, и опять бросалась к Дмитриеву, и щупала руками его голову, лицо, шею, плечи, руки, все никак не могла до конца поверить, что он здесь рядом с нею, живой, невредимый.

Позднее они все вместе сидели за столом. Петька на коленях у Дмитриева, Клава рядом, одной рукой обняв мужа, прижавшись головой к его плечу. Маша принесла из кухни чайник, разлила чай в стаканы, нарезала колбасу, сало…

— Скажу у нас на заводе, не поверят, — промолвила Клава. — Скажу, муж вернулся, вот то-то все удивятся…

— Еще бы! — воскликнула Маша.

— А как ваш начальник, как его, Кострицын, что ли, рыжий такой, он жив?

Клава махнула рукой.

— Что ты, Алеша! В первый же год…

— Жалко, хороший мужик был…

— Куда уж лучше! Жена, по-моему, по сей день места себе не находит…

— А этот, знатный сталевар ваш, Вахрушев?

— Сережа? Живой, недавно сына в институт определил…

— Неужто такой сын у него большой?

— Дети быстро растут, — заметила Маша, совсем как взрослая, озабоченно глянула на Петьку. — Смотри, папа, разве можно узнать, какой наш Петька стал?

— Я его почти не помнил, — сказал Дмитриев.

В Клавиных глазах блеснули слезы.

— Ты что, мама? — забеспокоилась Маша.

— Ничего. Просто подумала, что совсем мог не увидеть нашего Петьку…

— Мог… — согласился Дмитриев.

Скрипнула дверь. Вошла без стука старуха Квашнева.

Остановилась на пороге, вглядываясь подслеповатыми глазами в Дмитриева.

— Никак, сам приехал? — спросила негромко.

— Сам, — ответил Дмитриев. — Я давеча с вами поздоровался, Полина Кузьминична.

— Плохо я слышать стала, — сказала Квашнева, подошла ближе к Дмитриеву.

— И в самом деле, ты!

— Да, — сказал Дмитриев. — Вернулся домой…

Невольно подумал в этот миг о том, что порой, бывало, казалось, ему уже никогда не придется увидеть свою семью, свой дом…

— А мой-то, Вова…

Квашнева не закончила, оборвала себя.

— Бабушка, хотите чаю? — спросила Маша.

Квашнева, не отвечая ей, повернулась, с силой хлопнула дверью.

Клава крикнула вслед:

— Потише бы не мешало…

— Перестань, мама!

Худенькое Машино лицо пылало, словно бы с мороза.

— Тебе жаль ее, дочка? — спросил Дмитриев.

— Ужасно жаль, — ответила Маша. — Она, папа, такой не была раньше…

— Кто же виноват? — спросила Клава. — Ведь вот наш отец вернулся, так он же не виноват, что выжил…

— Бабка сердитая, — сказал Петька, — чуть что, орет, все время ругается…

— Она такой стала, как похоронку на сына получила, — сказала Маша.

— Давно?

— Больше трех лет назад, я как раз тогда в школе учиться стала…

— Раньше она на кухню вышла, — начала Клава, — я ей говорю, может, ваш Володя тоже домой возвратится, вдруг где-то живет, обратно вернуться надеется…

— Все может быть, — сказал Дмитриев.

— Мама, я во двор, — затянул Петька. — Пусти во двор!

Клава в сердцах дернула Петьку за руку.

— Нет, вы только послушайте его! В чем пойдешь, чудак-человек? Подошвы начисто отрываются, а дядя Коля, как на грех, заболел, раньше вторника не починит ботинки…

— А я так, — не сдавался Петька, — пусти, мама…

— Не пущу! Ты только глянь, Алеша, можно в таких вот ботинках гулять, когда на улице снег с дождем пополам?

— А ну, покажи, сынок!

Подошвы на Петькиных, донельзя стоптанных ботинках, и в самом деле, держались разве что на одном лишь честном слове.

— Нельзя так, сынок!.. Пойдешь на улицу, ноги застудишь…

— Не застужу, — Петька надул толстые губы, — пусти, папка, я скоро…

— Постой, — сказал Дмитриев, вспоминая, где лежит молоток. Так и есть, молоток лежал все там же, где ему положено быть, на привычном месте, в верхнем ящике комода, вместе с коробкой гвоздей, стамеской и отверткой.

— Разувайся, — приказал он Петьке. Петька с готовностью сбросил свои ботинки.

Дмитриев взял молоток, гвозди из коробочки, положил гвозди, словно заправский сапожник, в рот и стал, вынимая по одному гвоздику, вбивать их молотком в рыхлую, будто халва, подошву.

Вбивал и приговаривал:

— Ну и довел же ты, братец, свою обувку до самого что ни на есть безобразного состояния!

— Купи новые, — сказал Петька.

Клава прикрикнула на него:

— Купи! Ишь какой!

— Знаешь, сколько стоят ботинки на Преображенском рынке? — спросила Маша, сама же ответила: — Не меньше полутора тысяч.

— Полутора?

Клава усмехнулась.

— А две не хочешь? Даже две, говорят, тоже просят, и, что ты думаешь, дают!

— А ты не давай, — сказал Петька. — Пусть кто хочет дает, а ты не давай!

Маша засмеялась.