В хвойном море. Рассказы

Он скоро уснул, а Митя лежал с открытыми глазами. Впервые отец предстал перед ним иным, более значимым, более понятным и более близким. Впервые Митя остро осознал себя частицей отца, его продолжением. И это прозрение удивило его и навело на мысль, что с отцом его связывает не только плоть, но и еще наследство души, хотя они так непохожи друг на друга.

Потом мысли незаметно вернули его в минувший день. В глазах стояли то каменный образ бойца с гранатой в руке, то живой, одноногий человек, плачущий у стены с именами павших, то отец в каком-то непривычном, нетеперешнем облике. Помимо воли воображалось, что это он, Митя, бросает гранату, он бежит с винтовкой. Глаза защипало, сердце переполнялось гордостью.

Среди ночи заворочался на кровати отец, покряхтел, погладил ноющие ноги, долго пытался уложить их поудобнее. В комнате было тихо, но чутьем уловил он, что сын не спит.

— Митя, почему не спишь?

Митя ответил не сразу:

— Да так… в голову лезет разное.

— Спи! — сказал отец ласково и подумал: «Это хорошо, когда думаешь по ночам: значит, взрослеешь».

И опять тихо стало в комнате. Отец и сын лежали не шевелясь, не спали, думая каждый свою думу.

Млечный Путь

С юга дул ветер, вздымал широкую равнину реки, и она бугрилась вспененными волнами, переливалась искристыми блестками под нестерпимо жарким солнцем, расплавленным в высоком бесцветном небе. Волны катились против течения медленно, с тяжелым вздохом, и лишь у берега бежали с веселой торопливостью, качали кусты тальников.

У низкого левого берега стоял на плаву привязанный канатами к дубам плот, жалобно скрипел в гибких обвязках. Чуть поодаль болтались на волнах, позвякивая цепями, грубо сделанные из тесин лодки.

Весь берег был беспорядочно завален бревнами, канатами, железными бочками. Осев гусеницами в изрытом грунте, замер черный трактор со свернувшимся в кольцо стальным тросом. В зеленоватой тени дуба пряталась большая палатка, другая, совсем маленькая, приютилась в кустах краснотала. Дощатый стол и лавки вокруг него были устроены на вбитых в песок неошкуренных ветловых кольях. Одинокий костер тлел догорающими головешками, ветер срывал с них синие дымки, выдувал бессильные, гаснущие на лету искры. Запах дыма, сосновых бревен, горячего песка и бензина стойко держался даже при ветре…

Раздвинулся лаз маленькой палатки, и, согнувшись, вышла из нее Анюта, выпрямилась, босая прошла по горячему песку к роднику, набрала ведро воды и, раздевшись в кустах догола, облилась с головы. Потом оделась и долго плескала ледяной водой на лицо и шею.

Анюта — повариха в бригаде колхозников из степного села Звонаревки. Каждый год колхоз посылает своих людей на лесозаготовки в верховья Камы, а когда прибывает плот, звонаревцы вытаскивают бревна на берег и на грузовиках отвозят в село… Так делается не один уже год. Анюта попала на выгрузку леса впервые.

Вода немного освежила горячее лицо, и девушка, не утираясь, подставила его ветру. Анюта принялась готовить ужин. Скоро минет самый жаркий час дня, вылезут из палатки работники, искупаются, покурят, станут трудиться до вечера. Анюте надо накормить десять здоровых мужиков и парней.

Неслышно ступая по песку, прошел бригадир, по-монгольски скуластый, обросший колючей седой щетинкой, ошалело залез в реку в штанах, поплескался, снял рубаху, окунул в воду, напялил на себя, покрякивая от удовольствия.

— Ну и жара! — сказал он хриплым со сна голосом. — В палатке дышать нечем. — Сел на лавку. С него текла вода. Покуривая, бригадир смотрел в речную даль блеклыми немолодыми глазами, скреб волосатую грудь. — Сейчас бы обложного дожжа. Без ветра, на сутки бы.

Помолчал.

— Ты чего-то, Анна, как немая, молчишь?

— Я тебя слушаю, дядя Семен.

— А чего я говорил?

— Про жару.

— Кому я говорил? Тебе. А ты — ни слова.

— Чего же сказать? Согласна с тобой.

— То-то. Согласна, а молчишь.

Девушка рассмеялась.

— От жары у меня язык не ворочается.

— Чем кормить будешь?

— Продукт известный: пшенный суп с картошкой под названием «полевой».

— Салом заправь.

— А как же! На сале лук поджарю.

— Свари погуще, вроде каши.

— Ладно.

Семен опять помолчал, хмуря лохматые спутанные брови, крякнул раз, другой.

— Вот что, Анна… Ты того… Саньку не тревожь!

Девушка удивленно подняла брови, нож остановился со шкуркой картофелины в неподвижных пальцах.

— То есть как это? — занозисто спросила она.

— Ну, сама понимать должна. Одета ты вон как… все на виду.

— Одета, как все женщины летом.

— Ну, может, в селе либо в городе, так и сошло бы. А тут ты одна среди мужского населения. Иные ничего, а Санька… он, сама знаешь, шутоломный. Давеча выпялился на тебя, не туда трактор повернул, связку бревен рассыпал.

— Из-за меня? — длинные глаза Анюты сверкнули озорной радостью.

— Из-за тебя.

— Все мужики, кроме тебя, в одних трусиках работают. Я не в претензии к ним. А я в одном лифчике и трусиках не хожу, на мне еще платье.

— Какое там платье! Видимость одна. Ситчик тоненький, насквозь просвечивает.

— Вам всем жарко, а мне нет? А? Мне не жарко? — сердясь, произнесла Анюта.