В когтях германских шпионов

Виньетки всех пятисот страниц рисовались изо дня в день в течение двух лет голодным талантливым — талант чувствовался в каждом штрихе — рисовальщиком Зонтагом. Его пригрел господин Гогайзель. В течение двух лет почтенный заводчик содержал своего бедного соотечественника и платил ему небольшое жалованье… Зато во всей обильной петроградской колонии никто не мог конкурировать с Гогайзелем. И у других были «пьяные библии», но такой пьяной библией, как у Гогайзеля, не мог никто похвастаться.

Ни у кого не было такого обилия автографов, а самое главное, таких виньеток. Правда, эти рисунки — их можно было рассматривать в лупу — стоили художнику потери зрения. Но, подумаешь, велика важность, что какой-то Зонтаг начал терять глаза, если этой потерею он возвеличил «пьяную библию» Фридриха Гогайзеля!

— Распишитесь! — предложил хозяин.

Гость в буквальном смысле слова исполнил просьбу и, минуя всякие афоризмы — свои ли, чужие ли, твердо, крупно и четко вывел посредине белого, обрамлённого виньеткою листа: «Э. Флуг».

Среди этих «рыцарей пьяной библии» обращал внимание своей громадной огненной бородою мужчина средних лет в дымчатых очках, куривший типичную бюргерскую «файку». Окружающие называли его господином профессором.

И в самом деле, это был профессор одного из наших южных университетов — Карл Августович Зе-земан. Он приходился дальним дядюшкою Гогайзе-лю и приехал к племяннику погостить на недельку, с тем дабы, вернувшись к экзаменам со свежими силами, основательно резать этих «русских свиней», что доставляло всегда почтенному профессору великое удовольствие…

Гогайзель гордился своим учёным дядюшкой. Он советовал Флугу:

— Побеседуйте с господином профессором… Человек колоссального ума и колоссальных знаний!.. А главное, может рассказать вам кое-что о наших колониях вдоль юго-западной границы. Кстати, вам не приходилось ревизовать эти колонии?..

— Нет, не приходилось.

— Вот видите…

Новых Америк почтенный профессор не открыл Флугу. И без него знал Флуг все о немецких колониях нашего юго-запада. Знал понаслышке. Профессор же, поминутно обсасывая свои покрытые белой пеною густые, лезшие в рот усища, рисовал ему очевиднейшие картины и в таких отрадных красках, что сердце каждого доброго немецкого патриота должно было трепетать от восторга…

— Вы думаете, лучшая земля принадлежит местным польским помещикам?.. Ничего подобного! Самые тучные нивы, самые жирные луга, самые громадные участки корабельного леса, все это в руках наших колонистов! — с гордостью говорил профессор Зезе-ман. — Каждая усадьба — это небольшой, обнесенный каменной стеною форт, обращенный своими бойницами и амбразурами на восток… В планировке этих колоний принимал участие наш генеральный штаб… Они группируются концентрическими кругами, расходясь от главных стратегических пунктов! Громадные конюшни, в которых могут поместиться целые эскадроны. И такие же, если не больше, сооружения под землею. Там можно прятать запасы снарядов, пулеметы, аэропланы… И даже полевые орудия… Какая организация! В каникулярное время я обходил эти колонии пешком… В таком, знаете, альпийском костюме, шерстяные чулки до колен, мешок за плечами и палка с железным концом… Душою отдыхал в беседе с колонистами. Здоровый, крепкий народ, в большинстве наши отставные унтер-офицеры. А сыновья их служат в германской армии… Какие ясные, трезвые головы! Какой патриотизм!

Делая паузы, господин профессор тянул из своей кружки, проводя и языком, и губами по мокрым усам. Он долго еще рисовал бы своему собеседнику все прелести колоний юго-западной границы, но Флуг спешил.

— Постойте, — сказал Гогайзель. — Мы должны все осушить единым духом наши кружки в честь кайзера Вильгельма!

Осушить «единым духом» никому не удалось — слишком велики были кружки, да и многие успели основательно уже нализаться. Но тост получился шумный, и немцы кричали «хох!».

Хозяин проводил почётного гостя, лично помог ему сесть в автомобиль и, захлопывая дверцу, еще раз пообещал завтра же начать работы.

Флуг вернулся в отель во втором часу ночи. Он жил в одном коридоре с графинею Чечени и, думая, что она еще не спит, хотел повидаться с нею.

Над белой дверью, словно чей-то бессонный глаз, светилось зелёным огоньком овальное, в виде небольшого эллипсиса, окошечко. Это показатель, что в номере не потушен свет.

Флуг ударил концом трости в дверь. Дверь немедленно распахнулась. На пороге стояла графиня, бледная-бледная.

— Вам не по себе, нездоровится? — спросил Флуг.

— Ах, я расстроена!..

— Что случилось?.. Можно к вам?

— Можно…

Флуг вошёл, притворив обе двери.

— Ну?..

— Снимки исчезли.

— Как исчезли? Не может быть!

— Увы, это именно так… Я провела вечер у княгини Долгошеевой и по какой-то невероятной оплошности забыла сделать то, что я всегда делаю, — закрыть дверь и взять с собою ключ.

Флуг кусал губы.

— Непростительная бабья рассеянность… Дальше?..