В когтях германских шпионов

Он знал, что нельзя упустить момента. И отец, и мать не оставят их долго с глазу на глаз… Скорее… Он обнял ее. Она встрепенулась, гибким телом своим перегнувшись назад. И придерживая у затылка её рыжеватую головку, касаясь рукою нежной, белой шеи, пьянея от этого прикосновения, он поцеловал ее прямо в губы. Так поцеловал, что она вся затуманилась…

— Мара, где ты? — послышался голос княгини с террасы.

Но было уже поздно. Девушку отравил поцелуй. Этот первый поцелуй в её жизни.

И после этого они всегда искали случая остаться вдвоём…

Он избегал встречаться с Сонечкой. Сонечка утратила всякий покой. И опять — метание в город, лихачи, ревность, покупка в магазинах всякой ненужной дряни. То же самое, как и недавно с Дабиженским, только в более крупном масштабе.

Сонечка хотела отравиться. Спрашивала, какие яды самые действенные. Она всегда была религиозна и верила какой-то горячей, наивно детской верою. В её комнате с пышной постелью теплилась в углу под образом неугасимая лампада. Теперь Сонечкина вера получила какую-то экзальтированную окраску. Она бегала по церквям и часовням, ставила десятки свечей и молилась горячо и страстно, чтобы Каулуччи вернулся к ней…

С Марою она виделась реже. При встречах, теперь уже случайных, мимолётных, молчала, как несправедливо обиженный ребёнок. Молчала, но в бездонной синеве скорбных и кротких глаз Мара читала немой укор…

Между подругами стало незримой, прозрачной стеною что-то недоговоренное. И гордость соперниц мешала им объясниться. И ни та ни другая не хотела сделать первый шаг. И обе не знали, о чем говорить, и росло отчуждение. Но переживания у них были разные… Тамара как-то беспокойно расцветала от украдкою сорванных поцелуев, которых она жадно искала и по которым томилась… А Сонечка худела, бледнела, ставила свечи, молилась и прятала какие-то маленькие таинственные пузырьки с чем-то…

2. План господина Мирэ

Помощник редактора газеты «Четверть секунды» вошёл в свою роль Пинкертона:

— Дорогой майор, соблаговолите дать мне окурок этой египетской папиросы, если он уцелел только.

— Кажется, уцелел. Я и забыл про него. Да и какая же это улика?..

— А, не скажите, майор, не скажите! Иногда ничтожнейший окурок… В данном случае, например, легче отыскать даму с золотым мешочком и с египетскими папиросами, чем без египетских папирос. Дайте-ка, пожалуйста, мне пепельницу. С вашего благосклонного разрешения, сюда, в этот конвертик, я припрячу фатальный окурок с золотым ободком. Я раскрываю конверт и сюда в уголок, раз-два-три — кладу!

Поймав улыбку офицера, — невольно улыбнулся — Мирэ ответил мягким, благожелательным взглядом.

— Вам смешно, майор? А и в самом деле, пожалуй, смешно. Я, как заезжий фокусник, демонстрирую перед вами один из своих трюков, после чего окурок, несомненно положенный в конверт, исчезнет. Не исчезнет! Я, сам Борис Сергеевич Мирэ, этому порукой. Это уже нечто! Однако довольно слов и побольше дела. Который час? Пять лишь! О, еще океан времени! Итак, милейший, Дмитрий Петрович, цвет и украшение репортажа столицы, отправляйтесь в «Семирамис-отель», найдите вашего светского друга, покажите ему этот окурок, наведите справки о всех одиноко и неодиноко живущих интересных дамах и… словом, действуйте. А я махну в австрийское посольство. У меня нет никакой почвы под ногами. Я не имею никаких осязательных данных. Но мой инстинкт подсказывает мне, что дело с бумагами симпатичнейшего майора обстоит не так уже плохо. Мне почему-то кажется, что мой пинкертоновский нюх не обманет меня. Дмитрий Петрович, я назначаю вам свидание в читальном зале «Семирамис-отеля». Ждите меня!

Ненадович крепким пожатием, способным раздробить кость, простился с обоими журналистами. Мирэ, несмотря на весь этот милый, беззастенчивый балаган, который он по привычке внес в это расследование похищения документов, вселил, однако, майору какую-то надежду…

Садясь в редакционный автомобиль и громко крикнув шоферу: «На Сергиевскую, в австрийское посольство!» — Мирэ долго тряс в воздухе слипшимися пальцами и дул на них.

— Ну и рука у этого сербского молодчаги! Клещи какие-то железные, а не пальцы. Спаси и помилуй Бог попасть к нему когда-нибудь в переделку.

Кегич более скромным способом передвижения направился в «Семирамис-отель» — вскочил на ходу в пробегавший мимо трамвай. Кондуктор грудью хотел отразить нападение пассажира, не исполняющего обязательных правил, но Кегич, ступив на подножку и зацепившись за поручень, хватил кондуктора головою в живот. Кондуктор отлетал через всю площадку и еще в назидание получил от Дмитрия Петровича:

— Ты что же это, болван, дурья голова твоя?..

— Не велено!

— Так поэтому, что не велено, ты хотел меня искалечить? Осел стоеросовый!

Кондуктор тихо и несмело, для очистки совести, огрызнулся. Тем более, ни в ком из пассажиров он не встретил сочувствия…