В конце концов

Курт, отвозивший меня на аэродром, был, как мне кажется, по-настоящему опечален. Друзья корреспонденты, пришедшие проводить, принесли кучу писем и сувениров, предназначенных для передачи семьям.

— Не дрейфь, старик, бог не выдаст — редакция не съест, — слышал я возле самолетного трапа.

— Возвращайтесь скорее, Геринг не переживет разлуки с вами. Кто же его будет окуривать чесночным паром?

И среди этого дружеского трепа как-то очень запомнилась лирическая фраза Сергея Крушинского:

— Солнце не зайдет, а вы уже будете дома. Честно говоря, я вам здорово завидую.

Мы живем с ним в одном доме. Он любит жену и обожает двух своих парней, которые, как и все военные дети, растут без отца. А судьба его — боевого журналиста, влюбленного в свое дело, человека, нежно привязанного к своему семейству, все время мотает по миру туда и сюда, и семью он почти не видит.

В смутном настроении прилетел я в Москву, но у вызова этого оказался совершенно неожиданный счастливый конец, как говорят янки, «хэппи энд». Оказалось, редактор «Октября» Федор Иванович Панферов запускает в печать мою повесть о безногом летчике. Со свойственной ему энергией он сумел убедить редактора, Петра Николаевича Поспелова, что для окончательной отделки перед набором ему совершенно необходим автор, и так как на процессе затишье, меня временно и вызвали в Москву.

По заведенному неписаному закону мы с женой в тот же вечер развезли по адресам все письма и сувениры, посланные коллегами своим семьям. Выполнив эту первейшую для каждого военкора обязанность, я лишь мочью появился в своей редакции. Появился в самое горячее время. Только что «загорелась», то есть была отравлена в машину третья полоса. Доверстывалась первая, но, несмотря на время священной спешки, в кабинете Поспелова собрались все те, кто как бы составлял когда-то в военные дни редакционный мозг. Только вместо Леонида Ильичева, редактирующего теперь «Известия», — новый секретарь Миша Сиволобов, недавний военный корреспондент, получивший широкую известность своими письмами из партизанских лесов, а вместо сурового полковника Лазарева — седовласый, благообразный генерал Галактионов. И еще его первый заместитель полковник Яхлаков — деликатнейший человек, обладающий сокрушительным, громоподобным басом, и «промышленный босс», заведующий экономическим отделом Сеня Гершберг, и бывший король московских репортеров Лазарь Бронтман.

— Ну что там у вас в Нюрнберге?… Как они чувствуют себя на скамье подсудимых? Что за люди?

Я сразу ощутил всю силу внимания, с каким Москва следила за ходом процесса. Напутствуя меня в Нюрнберг, Петр Николаевич Поспелов в короткой личной беседе говорил когда-то:

— Это будет суд не просто над военными преступниками. Такие суды после войны уже бывали. Это будет суд над всей идеологией фашизма. Мы — советские коммунисты — первыми предупреждали мир о том, чем ему грозит фашизм. Нас тогда не послушали. Теперь важно доказать, что наши предостережения были историческими, показать, что фашизм миру принес. Важно осудить не только людей, осудить саму эту звериную идеологию.

Теперь он с пристрастием выспрашивал, что подсудимые собой представляют, как себя ведут.

— Да просто мелкие жулики, — легкомысленно ответил я.

Поспелов, который во время беседы неторопливо шагал по кабинету, то удаляясь, то приближаясь, как бы погруженный в свои мысли и не слушая моего рассказа, вдруг остановился перед креслом, в котором я сидел.

— Мелкие жулики?… Так ли? — спросил он, иронически поглядывая из-под очков. — Они — мелкие жулики? Ну а кто же тогда мы, которых эти, по вашим словам, мелкие жулики теснили до Москвы и до Нижней Волги? А?

Я понял, что брякнул чушь.

— Нет, — сказал он, снимая и протирая очки. — Мелкие жулики не смогли бы за пару десятилетий оболванить такую великую нацию, за двенадцать лет создать этот чудовищный аппарат смерти, о котором вы все писали, подготовить такую войну. Нет, в своей сфере эти люди в своем роде выдающиеся… Они квинтэссенция мирового капитализма, его крайнее порождение… Вот кто они, а то, что они так малодушны, трусливы, подлы, — это черты их характеров. Только великие идеи могут рождать великие души, а все, что вылезает из кошки, кричит «мяу».

— Вы, конечно, правы. Я просто не так выразился. Я только хочу сказать, что они держат себя на процессе, как мелкие жулики, отнекивающиеся от очевидного, подло хитрят и все будто по уговору сваливают, как говорят в Нюрнберге, «на три Г», на отсутствующих — Гитлера, Гиммлера, Геббельса.

— Мы читали об этом в ваших корреспонденциях, — продолжал Поспелов, присаживаясь на край своего стоне котором уже лежала очередная, еще мокрая полоса. — Вы правильно написали о том, как трусливо лгут перед лицом неопровержимых доказательств. Там смешное с этой подписью — моя и не моя. Но это тоже характерно. Они — типичное порождение своей идеологической системы… Вот Георгий Михайлович Димитров — на Лейпцигском процессе он выглядел прокурором. Перед его мужеством, перед логикой и светлым умом