В конце концов

Солдаты затаились на рубеже атаки. Волнуются. Нервно курят. Разговаривают шепотом. Из рук в руки передается листовка: «Чехословакия рядом. Будем достойны нашей Родины!» И среди всех них спокойным кажется лишь один — генерал Людвик Свобода. Движения неторопливы, поступь четкая, голос твердый. Только разве по тому, как без нужды перебрасывает он из руки в руку желтые перчатки, можно угадать, что и он волнуется не меньше своих солдат… Не хочет ли генерал что-нибудь сказать читателям «Правды» перед историческим боем? Нет, не сейчас, вечером… После боя. Там, на земле Чехословакии, если, конечно… Что, «если, конечно», он не поясняет. Настоящие военные никогда не говорят об этом, а он настоящий военный. — Ну, старый друг, пожелайте нам удачи. Желаю. От души желаю. И этому храброму, умному генералу. И его корпусу, на национальном знамени которого теперь уже ленты советских боевых орденов. И его солдатам, среди которых у меня давние друзья. А через полчаса горы сотрясает грохот мощной артиллерийской подготовки. И мы видим в бинокль, как там, впереди, на лысый рыжий холм начинают карабкаться серые фигурки. Гребень холма затягивает голубоватым пороховым дымом. Там немецкие пулеметы. Но серые фигурки поднимаются выше и выше. Где-то среди них движется красно-сине-белая точка. Это — знамя. Оно маячит среди наступающих. Вот тот, кто его нес, упал. Но знамя продолжает двигаться. Его несет другой… Третий… Пятый… Уже много темных фигурок застыло на силоне выжженного холма. Но знамя — вон оно, реет, ив гребне, над самой вершиной, на первых километрах чехословацкой земли, освобожденной от врага.

Неприятельская артиллерия неистовствует. Бьют издалека, с горы, с очень выгодных позиций. Черные султаны взрывов вздымаются там и здесь. Весь холм одевается грязно-бурой дымкой. Но и сквозь эту дымку все-таки видна яркая точка: чехословацкое знамя на чехословацкой земле.

Смотрю на лицо генерала, бронзовое от загара. Он без фуражки. Ветер шевелит прядку серебряных волос. Лицо по-прежнему спокойно, как спокоен и тверд голос, но на светлых глазах слезы. Он их не замечает. И когда разорвавшаяся невдалеке мина осыпает нас комьями земли, он даже не оглядывается, так поглощен зрелищем наступления…

Вот какие картины вспомнились мне, пока мы глотали кофе из маленьких чашечек в кабинете военного министра республики, дружески принимавшего нас, советских журналистов.

В конце поездки мы получили необыкновенный подарок. Удивительный. Нет, нет, я не говорю о чешских и словацких, согретых сочным юмором сувенирах, которые во множестве увозит каждый из нас.

В редакции «Руде право» нам подарили оттиски с гранок еще не вышедшей книги. Книги, написанной журналистом по имени Юлиус Фучик. До войны он был корреспондентом этой газеты у нас в Москве. В войну — подпольщиком. Его выдали гестаповцам. Судили и вынесли смертный приговор. Он сидел, ожидая казни, в старой тюрьме. Но и в заключении, приговоренный к смерти, он оставался боевым коммунистом и неистовым репортером. В камере смертников он писал репортажи. Писал на папиросной бумаге и по листкам с чехом — смотрителем тюрьмы отсылал на волю. Писал до самого последнего своего часа.

Теперь чех-смотритель отдал тайно сохраненные листки друзьям казненного. Из них сложилась целая книга. Ей дали странное на наш слух название — «Репортаж с петлей на шее». Странное, но точное.

— Борис, у этой книги в коммунистическом мире большое будущее, — говорила Мария Майерова. — Я знаю ваш народ, народ-подвижник, народ-герой… Вам придется по душе эта книга. До сих пор вы хорошо знали «Бравого солдата Швейка». Пусть теперь русские знают, что у нас был и Юлиус Фучик, — продолжала она, поглаживая маленькой рукой типографские гранки. — Это вам обязательно надо знать…

Мы приняли дар с благодарностью. Обещали отослать его в Москву. Сергей Крушинский, немного знающий чешский язык, читает эти гранки и в пути и на отдыхе. Он с головой ушел в них.

— Грандиозная книга! — говорит этот очень скупой на похвалы человек, больше всего на свете не любящий восклицательные знаки.

Пока что мы верим ему на слово…

Так под звон пасхальных колоколов мы огромными кусками поглощали впечатления от этой дружественной страны.

И вот сейчас, вернувшись в Нюрнберг в свою каморку под лестницей, я вспоминаю об этой поездке и ищу главное в массе полученных впечатлений. Этим главным остается то чувство дружбы, которым был согрет и освещен весь наш путь.

И впрямь, кто мы такие? Горстка иностранных журналистов, в общем-то, случайно забредших в эту страну, где сейчас, как мы в том убедились, гостей из мира прессы больше, чем в какой-либо другой стране. У нас нет ни долларов, ни фунтов, ни швейцарских франков, ни иной звонкой монеты, которая обычно так располагает к иностранным визитерам. Да и крон, скажем прямо, было негусто. Но на нас шинели Красной Армии и Красного Военно-Морского Флота, и для нас открывались и двери писательских домов, и мастерские художников, и гостиные творческих клубов, и человеческие сердца.