В конце пути

Ратников увидел свет в окнах директорского кабинета, расположенного на втором этаже, в здании управления завода. В связи с этим ему пришла мысль разжиться копченой рыбой. Мало ли что, вдруг молодой комкор отобедать пожелают, вот тут-то и пригодятся дары «рукотворного моря». Ведь совсем недавно, в брежневские времена, очень часто ключевым моментом при встрече любого начальства становилось именно угощение со всеми попутными мероприятиями. С прежним директором рыбзавода Василием Степановичем Зелениным, ушедшим прошлым летом на пенсию, Ратников на протяжении многих лет поддерживал тесные, дружеские отношения. Он выручал директора в путину, выделял солдат, когда не хватало рабочих рук, когда осевшие от рыбного груза сейнеры непрерывно выгружали сорошку, леща, судака, и прочие неприхотливые виды рыб, пришедшие на смену осетровым, лишившимся из-за стометровой плотины пути на нерестилища, то есть переставшим размножаться… Василий Степанович не оставался в долгу: свежая, копченая и свежемороженая рыба частенько появлялась сверх солдатского рациона в дивизионной столовой и на столах в домах офицеров.

Именно давняя дружба подполковника с пожилым директором не раз подвигала последнего на довольно откровенные признания. Так после смерти Андропова, когда в воздухе явно обозначились всевозможные послабления и пересмотр некоторых ранее незыблемых исторических истин, касавшихся гражданской войны в этих местах… Так вот, как-то встретившись старые друзья заперлись в директорском кабинете, выпили, и Василий Степанович, с годами ставший слабым на воздействие алкоголя, вдруг всплакнул и, размазывая рукавом слезы по морщинистому лицу, дрогнувшим голосом заявил:

– А у меня ведь Федя, родственница здесь объявилась… сестра двоюродная. И ведь столько лет уже рядом живем, а ничего друг о друге и не знали.

– Да, что ты говоришь, Степаныч? Постой, ты же говорил, что без отца рос, мать тебя одна растила и родни никакой. Откуда сестра-то взялась? – удивился такому признанию Ратников.

– Говорить-то я говорил, и тебе, и всем, даже жене, ее родне, своим детям… что отца не знаю, не помню, а ведь точно знаю, кто он у меня. А признаться не мог никому, боялся… так вот. Но, нельзя же всю жизнь вот так, когда то надо и правду сказать, а то может умирать скоро, а я всю жизнь с этой тайной своей…

– Постой, Степаныч, ты же с двадцать первого года рождения. Так ты что же хочешь сказать, что отец у тебя, того, не советский, – высказал очевидную догадку Ратников. – Ну, так про то уже можно без боязни говорить. Некоторые даже наоборот, гордятся. Вон у меня лейтенант один из училища пришел, Малышев, так он деда своего белогвардейца совсем не стесняется, даже наоборот.

– Да нет Федя, у меня-то папаша не совсем тот белый, которым похвалиться можно. Про сотника Степана Решетникова слышал?

– Нет, не слышал. А кто он такой был?

– Ну, ты даешь. Сколько лет тут живешь, а историю нашего края изучить так и не удосужился. В штаб свой в Серебрянске каждый раз мимо памятника коммунарам расстрелянным ездишь?

– Ну, езжу, так что? – не понял, к чему клонит собеседник Ратников.

– Так вот, расстрел тех коммунаров, отец мой, сотник Степан Игнатьич Решетников организовал… Понял?

– Понял… – Ратников воззрился на Василия Степановича уже с неподдельным удивлением, и до него стали постепенно доходить все сопутствующее услышанному. – И как же Степаныч… ты тут с этим жил. Да это же… как же тебе удалось-то все анкеты, КГБ и прочее, райкомы и обкомы обойти и директором стать?