В конце века

И человек с печальными глазами сел на лавку и на всех, кто в покое был, посмотрел, но ничего не сказал, а, помолчав немного, начал говорить, или, как сказал князь, петь.

Это была и не песня, и не простое повествование, но как бы нечто среднее. Человек говорил нараспев, и то, что исходило из уст его, делилось на части дыханием его и смыслом того, о чем речь была. И, зная язык русов довольно, понимал я ту песню или слово хорошо, и чувству, в ней вложенному, сердце мое отвечало.

Песнь сама была, однако, печальна. Более же всего поражало то, что сливалось в ней сочувствие воинам, пошедшим в далекий поход в степь, с осуждением неразумности предводителя их, отважившегося на трудное предприятие без достаточных сил и без помощи других князей русских.

Князь хмурился, слушая, но молчал. Молчали и все находившиеся в зале. И продолжалось так с час или около того.

Певец закончил, и воцарилось с последним его словом глубокое молчание.

— Ты все так же по-своему поешь эту песню, — сказал князь и мрачно поглядел на сказителя.

— Так, — отвечал тот с поклоном, — все так же, Игорь-князь.

— И ничего не переменил в ней, хотя я тебе говорил…

— Оттого что не могу. Оттого и не переменяю. Оттого что не смею. Тебе же ведомо, князь, не один я это слово слагал. Еще только как в поход шли, дружина на привалах, на станах запевала. И я по разумению своему лишь писал и как на Русь с тобой из плена половецкого прибежал, сложил слово, и, что мог, исправил, и пел на пирах.

— Не лги, Вадим, — вспыхнул князь, — и себя не умаляй. Ты — слову создатель, и с тебя и спрос.

Вадим потупился и не отвечал. Но я видел, скажу вам достоверно, что на щеках его катались желвы, а пальцы с такой силой схватились за лавку, что побелели. И я подумал, что будь в его руках в сей миг меч, то была бы беда.

— Почему славил меня мало? — спросил князь.

— Славил тебя столько, сколько тебе надлежит, князь.

— А порицать как посмел?

— За храбрость славил, за беду порицал. Храбрость воину надобна, правителю — разум.

— Добро, — усмехнулся князь. — Добро! Хорошо же я сотворил, что в Чернигове тебе жить указал и никуда не пускал. Чтоб далее яд твой не разливался.

— Князь, — сказал Вадим, — что не пускал меня, твоя воля. Но в Дикое поле хоть раз отпусти.

— Жену половецкую привезти?

— Так. Жену. Как из поля домой бежали, сын твой половчанку свою с собой взял. А я, ты знаешь, не смог. Только после я выкуп за себя отослал и теперь без опаски ехать могу.

— А порукой кто, что вернешься?

— Не пустишь, значит?

— Нет, Вадим, не пущу. И сидеть тебе в Чернигове век.

— Смотри, князь. Хочешь тем песню удержать? Так не удержишь! Будут ее знать. Будут! Все!

— Смотри и ты, Вадим. Может, и не врешь ты. Может, и будут песню твою знать. Не ведаю. А за одно поручусь тебе крепко: никто не будет знать, кто ее слагатель. Прикажу по всем монастырям имя твое истребить. На всех списках, на всех хартиях и впредь пусть истребляют! Никто про тебя не узнает!

Вадим при этих словах страшно побледнел. Он привстал, тяжело дыша. Скажу прямо, опасался я, что может он броситься на князя. И князь, видимо, подумал о том же…

Хлопнув опять в ладоши, он крикнул:

— Стража! Взять его! Раньше ему безвыездно велено было жить в городе нашем, в Чернигове, а ходить было вольно. Теперь посадить злоязыкого в яму. И быть ему там вечно!

IV

— А что же Анат? — любопытствуя, спросил Готлиб Шталль, суконщик. — Что же та куманская наездница, прекрасная лицом, о которой вы сказали нам, будто она еще появится в вашем рассказе?

— Она появилась. О да, она появилась! — воскликнул с волнением Мартин Пфайль, осушая при этом кубок. — Она появилась, говорю вам, в самом городе Чернигове и не далее как спустя неделю после того достопамятного пира в княжеском дворце.

Была ночь, когда вдруг услышали мы на своем дворе частый звон колоколов и крики. Мы пробудились и, беспокоясь, вышли из дома, дабы взглянуть, что происходит.

Выйдя, увидели в отдалении зарево. Горела, как оказалось, сторожевая башня, составлявшая часть городской стены. Слышались шум, конский топот и лязг оружия в той стороне, где находились княжеский дворец и земляная тюрьма, в которой содержались узники.

Мы опасались покинуть подворье, где находилась кладь наша с припасами и товарами. Но толмач, Иоганн Рыжий, о котором я упоминал уже вам, терзаемый любопытством, смело отправился в сторону ночного пожара и непонятного побоища.

Все упомянутое продолжалось, впрочем, весьма недолго. Пожалуй, час спустя и крики и шум стали стихать, сменившись гулким, частым топотом множества лошадиных копыт. Однако и топот сей, удаляясь, затих вскоре, и лишь башня, зажженная вначале, светилась, догорая, до самого рассвета.

Тогда же, на рассвете, явился наконец и толмач наш и поведал то, что видел.

Оказывается, были мы в ту ночь свидетелями дерзкого нападения небольшого, но хорошо вооруженного отряда куманов. Это потом узнали, что было их немного, вначале же удалось им ввести черниговцев в заблуждение и навести страх, пугая стражу мнимо большой силой.