В коробке

Крик — это всегда унижение. Кричащий унижает себя, даже если одновременно он унижает кого-то еще… Орешь — значит согласен в глубине души, что ты унижен. А мамочки в этом роддоме были унижены, как я не знаю, кто еще — и унижение начиналось, как только за тобой захлопывалась дверь.

Интересно, там, в новом перинатальном центре, внутри тоже всех встречают с музыкой вместо обычных окриков?

Ну, повело его, нашего президента, — с этим перинатальным центром. Я знаю, как это может повести. Подсядешь на какую-нибудь тему — и никак не слезешь.

Просто ах, сколько внимания у нас к материнству.

И вдруг, как много лет назад, когда я первый раз увидела его по телевизору, мне пришло в голову: «Ведь он не врет!». Он искренен, он счастлив, что у нас снизилась материнская и детская смертность (Как, интересно, она снизилась? Может, опять привычные подтасовки?)

И тут мне отчего-то стало его жаль.

Я вдруг подумала: не знаешь ты, как у тебя в республике детей рожают.

Ты тратишь деньги на грандиозные проекты — и у тебя ничего не остается на доплату акушеркам, получающим копейки. А если б ты и смог повысить им зарплату — толку-то. Они уже развращены этой привычкой выжимать из рожениц деньги, продукты — кто больше. Красть передачи, красть молоко и сахар с кухни, красть все подряд. Они привыкли относиться к мамочкам, точно к беременным коровам, или как называются такие коровы. Все преступление этих женщин — в том, что они собрались произвести на свет детенышей. А это уже биология. Природа. Натурализм.

И ты лежишь в этом кромешном животном крике, как в гестапо (их что, не учат, как дышать?). И это, оказывается, верно, что при родах можно определить национальность женщины. Кто-то рядом со мной орет «мама» по-русски, а кто-то нет. Прямо как в «17 мгновений весны»! Я-то думала, история радистки Кэт — художественный домысел.

А после вдруг оказывается, что орать нужно, и как можно громче. Иначе никто не подойдет, когда ты чувствуешь, что твой ребенок вот-вот появится на свет.

И, видя, что никто не реагирует на мои призывы, я уже ору во все горло — матом. Как хорошо, что есть на свете мат!

Передо мной возникает женщина в белом халате, чтоб сказать:

— У нас тут матом не ругаются.

Лениво она осматривает меня, лениво поворачивается к двери:

— Галь! В родзал не успеваем, иди сюда. Роды принимать будем.

И, поворачиваясь ко мне:

— Чего ревешь? У тебя все равно недоношенный. Он тебе нужен такой?

Ты что, мой президент, куда-то денешь всех этих людей и наймешь вместо них каких-то новеньких, хороших?

А может, к лучшему, что ты ничего этого не знаешь? Баба, она, говорят, многое стерпит, а мужика может и инфаркт хватить.

Он говорит, что добивался возможности построить перинатальный центр из любви к родному народу. Во мне велика потребность в любви, говорит он. И я хочу, чтобы все, что вы делали, вы делали бы только от любви, дорогие писатели (ага, президент вернулся к писателям).

У меня мурашки по коже. Он выглядит совершенно беззащитным. Он искренен — разве можно быть таким искренним перед полным залом? Сколько у нас в республике писателей! Интересно, что они все такого написали?

Он говорит, что хотел бы, чтобы всеми писателями двигала любовь. Чтобы они с любовью описывали все перемены. И тех людей, кто на эти перемены сейчас работает.

По-моему, он путает любовь и лесть. Он окружил себя льстецами. Республиканские газеты соревнуются, кто лучше похвалит президента. А он говорит, что еще никто не описал его деяния с душой. Как так? Тебе все мало? Почему ты так любишь лесть, мой президент? Мужчины любят лесть. Им надо, чтобы их хвалили. Чтобы закрывали глаза на их ошибки. Никаких упреков. В идеале — чтобы все упреки можно было взять и запретить. Закрыть оппозиционные газеты… Прийти во власть — что может быть лучше для мужчины? Президент — самая мужская профессия. Она позволяет, наконец, делать, что хочешь. Быть собой — таким, какой ты есть.

Какая женская профессия позволила бы мне делать то, что я хочу? Какая из профессий — самая женская? Конечно, не редактор многотиражки. И не чиновник из правительства Республики. Разве уютно было бы мне на месте той правительственной дамы, сопровождающей его везде и всюду. Ах, мы так много делаем для вас! Надо ценить сделанное президентом. Надо платить за добро добром. Напишите о президенте так, чтоб это было в самом деле талантливо!

Написать о президенте? — думала я по дороге домой. — Вот это мысль! Впрочем, знаю ли я его достаточно, чтобы о нем писать? Так, видела несколько раз. Интересно, с чего бы я начала? Должно быть, с того, как вот однажды стою в толпе на вымощенной стальными плитами площадке у входа в сборочный корпус.

Стою. Вдруг слышу голос:

— Вот он я! Девочки, журналистки, налетай! Смотрите, какой я открытый, доступный! Где вы? Я хочу дать интервью! Смотрите, я здесь!

Думаю — кто там орет над ухом?

Оборачиваюсь — наш президент.

А дальше я уже пишу и не могу остановиться.

— Мама! — ахает мой старший сын. — Если это кто-нибудь увидит, тебя же до конца жизни посадят в тюрьму!