В краю родном

— Мусору-то у меня в голове хватает, — усмехался Иван.

— Мусору у каждого в голове хватает, — говорил Прокопий Степанович.

— Кабы не мусор в голове, разве бы люди попадали в такие истории, как я? — отвечал на это Иван. — Дураки мы, вот что я скажу. И мне бы только едь потихоньку, так нет, надо все скорей…

Между тем устоялось жаркое лето. Временами перепадали дожди, в колхозе уж начали сенокосить, за реку была переправлена косилка, и ребятишки-школьники стали выкашивать на лошадях заливные луга. Для мужиков была другая работа, они метали сено в стога. В общем, началась самая страда, а Иван все сидел у окошка, будто прирос к скамейке.

Изба у него стояла на краю деревни, на самом бугорке, и выходила окнами в поле, где колосилась рожь. За полем зеленел лес.

Иван сам срубил избу на этом месте, когда пришел с войны, сильно уж полюбился ему этот бугорок в стороне от дороги, никто тут не мешал жить, ни люди, ни скотина. Напротив избы в огороде поставил баню, а около бани — погреб. В общем, все хозяйство у него было налажено и устроено, как надо, как ему самому нравилось.

С людьми и соседями он мало общался, мол, чего с ними разговаривать и о чем? Все уже давно сказано да пересказано. Хотелось ему покоя и прочности, уверенности в жизни, да чтоб не было войны. Хотя в любом случае сам он уже отвоевался и по возрасту, и по теперешнему здоровью…

Больше всего удивляло Ивана его нынешнее состояние: то, что еле держится на ногах, дунь ветер, так и унесет. Другой раз и голова не болит, и с виду здоровый, а силы никакой нету, ноги не стоят, руки не держат. До ветру из избы выйти — и то целое путешествие, будто в город съездить.

— Вот ведь дело-то какое, — удивлялся Иван. — Я теперь вроде ребенка трехлетнего, ничего не умею.

Он и правда чувствовал себя неразумным ребенком и, главное, беспомощным, которого надо кормить и поить с ложечки, одевать, обувать, вытирать нос да рассказывать сказки. Как будто и не было всей его прежней жизни, никогда не воевал, не вырастил детей, ничего этого не было, отдалилось за тридевять земель, померкло, как меркнет свет за тучей.

А есть только одно: сидит он у окошка, посматривает на поле ржи, на дальний лес, на голубое небо и тела своего не чувствует, будто превратилось оно в одну слабость и беспомощность. Однако язык во рту послушно ворочался, и Иван мог разговаривать сам с собой, рассуждать:

— Вот какая история получилась. Предполагал одно, а вышло другое. Всякое у меня в жизни бывало. И повоевал маленько и бабу обнимал, Дашку мою. Она баба ничего, я, конечно, сильно не хвалю ее, но и ругать не стану. Две девки да парень родились. Как и положено в любой семье… Однако ж на трактор больше не сяду. Это железо теперь не по мне. Возьми ты лошадь, к примеру, ну пал я с лошади, так она ведь никогда не наступит на человека, перешагнет или спятится. А машина? Что ей стоит придавить да изломать? У нее ведь ума нет.

Порассуждавши так, он шел к зеркалу и долго изучал себя, удивляясь своему непривычному обличью. Из зеркале выглядывало на него желтое, худое лицо, торчащий из бинтов нос да запавшие, о чем-то вопрошающие глаза.

— Как танкист обожженный, — усмехался Иван.

Танкист? А ведь и правда лежал когда-то с ним в госпитале танкист, Валеркой звали. И Иван шатался по избе, задумавшись, где теперь этот танкист, пока его не осеняло, что парень тот так и помер от ожогов, никто не слышал его голоса. Однако все в палате почему-то знали, что зовут его Валеркой…

Летние дни тянулись тихо. Иван томился в избе от безделья, потом стал выходить, держась за стенку, на крыльцо, где просиживал до вечера. И такая слабость одолевала его, что не было сил отогнать комара, тело совсем не слушалось, Ивану казалось, что он может полететь над землей, как пушинка, в потоках теплого воздуха. Сбегутся люди, станут указывать на него и кричать:

— Ивана-то ведь унесло с крыльца! Дашка! Мужик твой полетел!

А Данилыч, сосед его, бежит от своей избы и руками размахивает:

— Иван! Бросай якорь! Куда полетел-то хоть расскажи? Не в магазин ли?

— А куда понесет!

Иван с усмешкой качал головой: «Вот дело до чего дошло, парень. Совсем ведь сдурела голова».

О том шофере, что выскочил из-за поворота, не думалось плохо. «Оба виноватые, так что поделаешь? — рассуждал Иван. — И он бы мог нырнуть под мост. Ему на этот раз повезло, а мне не повезло. О чем тут еще говорить? Делу теперь не поможешь. Кабы знал, где упадешь, соломки бы не поленился подослал. Да и что после драки кулаками махать?»

Разбитая голова вроде позажила, еще больше обросла волосами, бинты фельдшер совсем снял. Иван достал свою старую кепку и прикрыл ею розовые зудящие шрамы. На первых порах ему показалось, что в кепке как-то нехорошо, неловко, давит будто бы железным обручем. Однако надо было привыкать. Видать, жизнь еще не кончилась у Ивана. Но он понимал, что прежней жизни у него уже не будет никогда, не вернуться ему к ней. А надо начинать новую, загадочную, неясную.

2