В Крым на велосипедах. Сборник рассказов

Его я увидел нескоро. Сашка весь, с ног до головы, был в пятнах зеленки, уже не плакал, а, увидев меня, даже заулыбался. Я же в ответ рассмеялся от души – так смешно он выглядел. А родители вдруг нахмурились:

– Нельзя смеяться над больным человеком. Запомни это, сынок. Слава богу, твой брат, наконец, выздоровел, – сказала мама.

Я не понимал, что такое больной человек и что такое выздороветь, но смотреть без смеха на раскрашенного брата не мог. А мама, намотав на спичку немного ваты, начала ставить зеленые пятнышки на волдыри, покрывавшие все тело бедного Сашки. И я стал ей помогать, показывая, где она пропустила одну или даже несколько нарывающих “оспинок”.

Но стоило ей на минутку отвлечься, я тут же взял спичку и нарисовал брату зеленые усики и небольшую бородку. Ему было все равно, зато так он выглядел еще смешней. Меня тут же наказали, поставив на целый час в угол.

А через день я заболел. И уже очень скоро понял, что лучше быть раскрашенным зеленкой, чем терпеть постоянный зуд и потом ходить со следами оспы: несколько оспинок так и остались на лице брата навсегда.

После выздоровления успел лишь сходить с мамой в детскую поликлинику. Там мне сделали какие-то прививки. Скорее всего, делать мне их после болезни было нельзя, но кто это мог знать, кроме врачей.

Встать утром с постели уже не смог – у меня снова была высокая температура. Сильно болела голова. Периодически проваливался в сон, а когда просыпался, первое, что видел это репродукцию картины Шишкина “Утро в сосновом лесу”, висевшую напротив моей кроватки. Эту копию совсем недавно мне подарил художник-немец, который нарисовал ее по маленькой картинке из какого-то старого журнала.

Я неотрывно смотрел на картину, и к удивлению вдруг увидел, что медведи ожили. Оба медвежонка слезли с дерева и вместе с третьим и медведицей с любопытством смотрели на меня. Я их совсем не боялся, потому что они были маленькими, да к тому же не знал, насколько опасны эти звери. Для меня они были всего лишь добродушными героями русских сказок.

И я разговаривал с ними о чем-то, пока вдруг передо мной не предстало усталое лицо мамы:

– Он бредит, – сказала она отцу, стоявшему рядом, и заплакала.

Я засыпал и просыпался, и снова и снова неотрывно смотрел на картину то ли во сне, то ли наяву. Но медведи уже были на своих местах, и не хотели разговаривать со мной. А за окном крупными хлопьями медленно-медленно падал снег. Первый снег в том году.

– Кальт васэр, кальт васэр, – отчетливо услышал голоса в соседней комнате.

– Я не понимаю, – послышался голос матери.

– Мама, холодной воды! – перевел для матери слова немцев. Она вдруг вбежала в комнату и потрогала мой влажный лоб.

– Слава богу, очнулся. Ты хочешь холодной воды? Тебе нельзя, сыночек. Я принесу сейчас теплую.

– Мама, это немцы хотят холодной воды, – сказал матери, которая стояла, наклонившись надо мной, и радостно улыбалась.

Но к вечеру мне стало совсем плохо.

– Почти сорок, – сказала мама, глянув на градусник, – Врач сказал, надо везти в больницу, – услышал ее слова и снова уснул.

Я проснулся и не понял, где нахожусь. Было темно, и еще, мне показалось, что кровать подо мной движется:

– Мама! – собравшись с силами, крикнул в испуге.

Кровать остановилась. Появился свет, и я понял, что нахожусь на улице, в наших детских санках, с головой укутанный в стеганое одеяло.

– Потерпи немного, сынок. Больница уже скоро, – сказала мама, укрывая меня.

– Не хочу в больницу, – заплакал я, но санки снова куда-то поехали.

Очнулся, когда меня осматривал врач:

– Похоже на тиф, – сказал он матери, стоявшей рядом, – Придется класть в изолятор.

Мама заплакала, а я повторял и повторял про себя новые слова: “Тиф, изолятор. Тиф, изолятор“.

Не помню, как оказался на койке в темной комнате.

– Мама! – позвал я.

– Лежи и не ори, – сказал кто-то невидимый.

– Я пить хочу. Где мама?

– Я сказала, не ори! Нет здесь никакой мамы, – ответил женский голос. Я лежал и плакал. Похоже, громко, – Ну, ты у меня получишь!

Кто-то схватил меня за плечи, приподнял и с силой ударил головой о спинку кровати:

– Будешь орать? – несколько раз спросил злой-презлой голос. Я молча плакал от боли и обиды, – То-то же. Заорешь, получишь, – тряхнули меня еще раз и бросили на подушку.

Болела голова, хотелось пить, но вовсе не хотелось, чтобы меня еще раз так трясли и били об койку. Ведь со мной еще никто так грубо не разговаривал. За провинность ставили в угол, но не били. Похоже, я уснул, потому что когда открыл глаза, было светло. На соседней койке кто-то спал, отвернувшись к стене. Вошла медсестра:

– Нюрка, все дрыхнешь? Вставать пора, – обратилась она к соседке.

– Зачем ко мне пацана подселили? – спросила недовольная Нюрка, показавшаяся мне взрослой теткой.

– А куда же его? Бокс у нас один. Ты большая, тринадцать уже, а он маленький, шестилетка. Куда его девать?

– А мне до фени, – ответила Нюрка, – Я ему тут житья не дам, – пообещала она.