В лабиринтах смертельного риска

Старший в нерешительности молчит, но держит маузер наготове.

Стараюсь говорить спокойно:

— Доставьте меня в штаб! У меня важные сведения!

— Ладно, постой, Иван, надо разобраться. А ты откуда сам? — спрашивает тот, кто обыскивал меня.

— Из Москвы.

— И я из Москвы. Где жил?

— У Савеловского вокзала. — И вдруг на мгновение я сознаю всю сложность своего положения, и меня бросает в жар. — На Башиловке, — говорю я сдавленным голосом.

— А я на Таганке. Земляки.

— Будет вам тут лясы точить, адреса указывать, — обозлился старший. — Ставь его к стенке. Какой с ним разговор! Не видишь, что ли, кто он есть? А ну отойди! — И он резко толкает меня в грудь.

Но заминка прошла, и я снова я!

— Брось дурить, старшой! Не знаю тебя по званию. И с оружием не играй. Мне в штаб надо! Срочно! Я — разведчик!

— А может, он правду говорит, Иван? Смотри, паря, ведь и такое бывает…

— Не с кем мне его в штаб отсылать, — мрачно цедит Иван. — Людей у меня нет. Шлепнуть его, и делу конец. Наговорить можно всякое. — Но по всему видно, что он сдается.

— Да откуда ты знаешь, кто он? — спокойно говорит москвич. — На лбу не написано. Пошли его вот с Николаем к дяде Ване…

В дверях появляется четвертый солдат.

— Так ведь это ж на самый конец города, — возражает Иван. — Ну, черт с вами, веди его к дяде Ване и быстро назад!

Москвич передает Николаю мой браунинг и записную книжку:

— При нем обнаружено, доложишь!

— Если чуть в сторону — хлопни на месте! — предупреждает Иван солдата, не глядя на меня.

— Ясное дело! — спокойно говорит тот. — От меня не уйдет. А ну, пошли! Руки за спину! — Он автоматом указывает мне дорогу.

Мы выходим из подъезда. Фронт гудит. Строчит «максим». Рвутся немецкие мины.

Идем городом. Из-за снежного облака выглянуло солнце. Сегодня оттепель, снег темный, подтаявший. Город пустой, онемевший. С воем летит немецкий снаряд и рвется совсем близко от нас. Я не могу удержаться и падаю мгновенно в грязный снег лицом. «Неужели не дойду, не доживу?» Осколки веером пролетают над нами. Рушится стена дома, в который угодил снаряд.

— Вставай! — приказывает Николай; он так и не прятался от осколков. — Два раза один снаряд не рвется. Пошли!

Я встаю, и мы снова месим тающий, грязный снег. Идем быстро. Мысли будоражат мозг: «Как встретят? Как отнесется командование? О чем говорить в первую очередь?»

Иду под конвоем. Какой-то наш раненый солдат, прислонившись к стене разбитого дома, нещадно бранится и грозит кулаком в нашу сторону… Мысли бегут и путаются в голове: «Кто тот офицер, который будет меня допрашивать первым? Молодой, старый? Будет равнодушен или, наоборот, пожелает узнать о жизни на оккупированной врагом территории? Будет ли интересоваться моей тыловой работой?»

И вдруг меня охватывает какое-то необъяснимое радостное чувство, и все окружающее для меня обретает особый смысл, особое значение. В душе я ликую. Это мое личное солдатское счастье. Слезы накатываются на глаза, туманят взор… Я у своих… На своей стороне…

Рассвет.

Падает снег. Сижу в яме, в наручниках и кандалах, на мокрой земле. Я снова один. Холодно. Но холода я не чувствую — мне жарко, и от меня валит пар. Жарко оттого, что только что закончился допрос. Очевидно, я получил шок. От волнения я не мог говорить по-русски, полковник допрашивал меня по-немецки и записывал мои слова с тем уклоном, который грозит мне серьезными последствиями. Полковник в разговоре ставит не те акценты. Генерал часто его переспрашивает. Я понимал, пока не установлена моя личность, выводы могут быть не в мою пользу…

В памяти всплывает картина только что пережитого: стою перед оперативной картой и докладываю генералу — командиру советской дивизии обо всем, что знаю о немецком познаньском гарнизоне. Генерал слушает внимательно, уточняет детали об укрепрайоне, о численном составе школы переводчиков, об их вооружении… А вот — еду куда-то на «эмке» в сопровождении молчаливого майора. Мелькают израненные леса и разрушенные селения. Всюду следы боев. По обочинам дороги громоздится разбитая немецкая техника: танки, вездеходы, пушки, машины…

И опять яма. И опять я сижу в яме.

Вспоминаю свою мать — седую, грустную, сидящую около окна… Почему-то опять увидел Хромова, идущего, прихрамывая, по затемненному Днепропетровску…

Прошло недели две.

Наконец-то личность моя установлена — пришли документы из Москвы. Следователь стал мягче, уже не стучит рукояткой пистолета по столу, дает закурить. Из ямы перевели в сарай, стало чуть теплее.

И вот меня снова вызывает начальник СМЕРШа 8-й гвардейской армии генерал Витков Григорий Иванович. Вхожу в его кабинет. Наручники и кандалы сняты. Конвой остался за дверью. Генерал сидит за небольшим письменным столом справа от входа. Он невысокий, крепкий, круглолицый. За его спиной большая карта Европы. На столе — ваза с фруктами. Генерал курит «Казбек». Напротив меня — длинный стол под зеленым сукном. За столом сидят шесть полковников — все в орденах и медалях.

Стою по стойке «смирно».