В лабиринтах вечности

В сером, изорванном в клочья, хитоне, она стояла босая, и не сводила пристального взгляда со своего палача — Мернептаха. Неферкемет смотрела на него, не мигая, не отводя взгляда. Видела в нём сразу двоих: и Осириса и Сета, — извечное добро и зло, — старший брат, который, возможно, любил её, и того, кто ненавидел и желал для нее смерти. Она знала — будь в его власти — Мернептах разорвал бы её на части, вырвал и изжарил на раскаленных углях ее сердце. Но в тоже время было бы достаточно одной её ласковой улыбки — и он упал бы к её ногам, и как последний раб, молил бы об одном — целовать её сандалии; и как ничтожный пес лизал бы ей руки.

«Нет! Нет! Не видать ему от меня милости…, не видать улыбки! Странно, я никогда раньше не смотрела на него, а ведь он больше похож на гиену, чем на пса, — думала она, впервые в жизни разглядывая брата — какие у него маленькие, злые глаза! Почему я никогда не замечала этого?»

В маленьких глазках Мернептаха и в том, как подергивались и раздувались его крупные ноздри, так явно читалась страсть, что её передернуло от омерзения к нему.

«Он не отпустил бы меня до тех пор, пока не утолил бы свою животную похоть, — она содрогнулась только от одной этой мысли. — Но в тоже время в нем столько ненависти ко мне и злобы, что этого яду хватило бы на все наемное войско в день битвы! Что же ты так ненавидишь меня, милый братец?»

Она смотрела…, а Мернептах не выдержал — отвел в сторону взгляд, его губы дрогнули.

«О, да ты боишься меня! — Неферкемет скептически улыбнулась. — Ты боишься меня! Брат, ты меня боишься!»

И она, чуть приподняв подбородок, окатила его таким презрительным взглядом, что ему показалось — это он обречен на вечные скитания, а не она.

«Ничего, ничего, — парировал он ее взгляд, — сейчас ты дрогнешь и посмотришь на меня иначе, как только поймешь какую «красивую вечную жизнь» я приготовил для тебя! О, как бы я хотел видеть твои глаза, когда спадет с тебя спесь, гнусная девчонка, когда ты будешь молить о пощаде! А ты будешь кричать, и молить меня! Будешь…!»

Он подбадривал себя и торопил, торопил время, чтобы быстрей все это закончилось. И ждал! Ждал, когда же она взмолиться? В то же время он боялся, что сам не выдержит — бросится к её ногам и станет молить о любви, самой малой, самой ничтожной, как к псу, но все же любви.

Собственная слабость приводила Мернептаха в бешенство. Он багровел. Из-под сине-золотой боевой короны по лбу и щекам струился пот.

А сестра не сводила с него презрительного взгляда.

Опускной блок, как нарочно, не поддавался стараниям рабов, что-то произошло с потаённой пружиной.

Рабы и солдаты перешептывались:

— Это Боги! Они против!

— Нет, она наколдовала…

— Это мы останемся здесь навечно, а не она…

— А может, он только хочет попугать ее?

— Чтоб смирилась?!

— Чтоб смирилась…

— Чтобы просила пощады?

— Чтобы просила пощады…

— …О, нет! Она ее никогда не попросит! — твёрдо сказал раб кушит (сноска: кушит — нубиец).

— Правду говоришь! Скорее он умоется собственной кровью, чем она будет просить пощады!

— Да…, да…!

Вдруг опускной блок дёрнулся, скрипнул и, перетирая породу, медленно пополз вниз, отсекая от Мира Живых стоящую на пороге шахты бледную и измученную Неферкемет. Её большие карие глаза чуть подернулись, увлажнились, в них что-то как промелькнуло. Она подалась вперед, словно хотела в последний раз насладиться небом, солнцем, миром…

Она посмотрела на небо — простилась с Амоном-Ра, мельком скользнула по лицу брата, едва задержалась на нем, но и этого было достаточно.

Мернептах, не выдержав её взгляда, отвел глаза в сторону. (Сестра всё же.) Пока опускался гранитный блок, и пока за ним не скрылась Неферкемет, он не поднял глаз. Его трясло. Кулаки сжимались так, что костяшки пальцев побелели, а золотые накладные пластины на ногтях врезались в ладонь. Теперь кровь сочилась через сжатые пальцы и капала на раскаленные камни.

Гранитный блок гулко стукнул об пол шахты, подняв облако пыли и замер…, внутри камня какое-то мгновение что-то еще раскатисто гудело, но вдруг прекратилось резко и навечно.

Всё стихло.

В безумной тишине, мучительно долгой, где-то в высоком небе тоскливо пискнула пташка…

Мернептах вздрогнул…

Поднял глаза: в бесконечно высоком небе птица мент — это её душа — взметнулась к солнцу. Лицо Мернептаха перекосилось, он зажмурился, поднеся руки к лицу, зарычал и завыл, как шакал.

По лицу, рукам, шее стекали алые струйки.

— Умылся-таки, кровью! — буркнул старый раб.

Но его никто не услышал. Все молча, не поднимая голов, пошли прочь с места казни.

Мернептах остался один.

С его рук всё стекали и стекали алые струйки…

IX

Асуан. 2 мая. 1965 года

…Страшное зрелище. Увидеть такое в Египте — немыслимо, противоестественно!