В лабиринте

Солдат подходит наконец к изголовью кровати, одновременно правой рукой берясь за сверток, который он придерживал левой. И снова останавливается. Он замечает, что зала, куда он попал, одной существенной мелочью отличается от обычных казарменных помещений: вдоль стен, над койками, нет полок для обмундирования. Солдат стоит в замешательстве с коробкой в руках, размышляя, куда бы положить ее на ночь, не решаясь с нею расстаться и не желая дольше привлекать к ней внимание. После долгих колебаний он отодвигает подушку от железной крашеной решетки в изголовье кровати, кладет коробку на край матраса и для верности прижимает ее подушкой. Он полагает, что таким образом, когда голова его будет лежать на подушке, любая попытка завладеть коробкой разбудит его, как бы крепко он ни спал. Потом, сидя на койке, он, нагнувшись, начинает медленно снимать обмотки и, по мере того как они разматываются, скатывает их вновь.

«Ты даже не умеешь накручивать обмотки». У подножия фонаря, на краю тротуара, мальчуган пристально рассматривает щиколотки солдата. Потом переводит взгляд выше, исследуя все его одеяние с ног до головы, и наконец глаза его задерживаются на впалых, небритых щеках солдата:

– Ты где сегодня ночевал?

Солдат неопределенно кивает. Все так же нагнувшись, он развязывает шнурок ботинка. Мальчуган постепенно начинает отступать в глубь сцены, но не поворачиваясь, не делая ни единого движения, не спуская с солдата серьезных глаз, он все в том же синем шерстяном берете, надвинутом на уши, руками придерживает изнутри сдвинутые потеснее полы накидки, а сам между тем скользит вспять по заснеженному тротуару, вдоль плоских фасадов, мимо вереницы окон нижнего этажа: четыре одинаковых окна, за ними почти такая же, как окна, дверь, потом еще четыре окна, дверь, окно, окно, окно, окно, дверь, окно, окно, мелькающие все быстрей по мере того, как мальчуган удаляется и фигурка его становится все меньше, все расплывчатой, сливается с сумерками и, внезапно поглощенная расстоянием, мгновенно исчезает, стремительно, как падающий камень.

Солдат, не раздеваясь, растянулся на койке, сбросив только грубые башмаки, которые поставил под кроватью, рядом с обмотками. Расстегнув ворот и не снимая шинели, слишком измученный, чтобы сделать лишнее движение, он завернулся в два одеяла. Зала, правда, не отапливается и обогревается только дыханием скопившихся в ней людей. Здесь нет громоздкой четырехугольной фаянсовой печи, расположенной в глубине, у конца стойки, – печи с коленчатой, изогнутой под прямым углом трубой, подвешенной к стене прямо над стоящими на полках бутылками. Но главное – он нашел убежище от снега и ветра.

Солдат лежит с широко открытыми глазами, уставившись прямо перед собой в полумрак комнаты, туда, где в нескольких метрах от него, опустив руки и как бы окаменев, стоит мальчуган. Но солдат словно не видит ни ребенка, ни чего бы то ни было вокруг.

Его стакан давно уже пуст. Но он, видно, и не думает уходить. Зала, однако, уже обезлюдела, последние посетители ушли, и хозяин, погасив большинство ламп, вышел через внутреннюю дверь.

«Здесь ведь спать не положено».

Позади стола с пустым стаканом на нем, позади ребенка, позади огромной витрины, наполовину укрытой сборчатой занавеской и украшенной тремя шарами в виде треугольника да перевернутой надписью, все так же падают белые хлопья – все так же медленно, мерно и вертикально. Должно быть, именно это непрестанное, монотонное, неизменное падение хлопьев и созерцает солдат, оставаясь неподвижно за столом между двумя собутыльниками. В сторону окна глядит и мальчуган, сидящий прямо на полу, на переднем плане, хотя он и не может, если не закинет голову, увидеть незагороженную часть стекла повыше сборчатой занавески. Что до остальных персонажей, их, видимо, не заботит то, что происходит за окном: собравшись вокруг столиков, посетители оживленно беседуют, размахивая руками; в глубине зала множество людей, устремившихся влево, туда, где расположены нагруженные одеждой вешалки; справа кучка зевак читает, повернувшись к стене, вывешенное там объявление; хозяин за стойкой склонился к шестерке преисполненных воодушевления прилично одетых людей, стоящих особняком, но, как и все прочие, застывших в момент оживленной жестикуляции, утратившей из-за этой внезапной окаменелости всю свою естественность, подобно тому как утрачивают ее люди, которых фотограф намеревался снять полными жизни, но из-за длительной выдержки принудил слишком долго сохранять принятую позу: «А теперь – не двигайтесь!» И рука повисла в воздухе, рот приоткрыт, голова запрокинута – однако ведь этой окаменелости предшествовало движение, и вот лицо искажено, руки, ноги оцепенели, улыбка стала гримасой, порыв утратил цель и смысл. Вместо всего этого только отсутствие меры, и неестественность, и мертвечина.