В лагере

— Отстань, Тошка! Не пойду я на линейку. И это тебя не касается, — вяло, как бы отмахиваясь от Тошки, сказал Серафим. Глаза у него блестели, и весь он был какой-то странный.

— Да что с тобой?.. Да у тебя жар, никак?.. Я доктора сейчас…

— Не смей, Тошка! Слышишь!

И я забеспокоился, но Серафим на меня ни разу не посмотрел, и я понял, что лезть к нему с расспросами совершенно бессмысленно. Он ничего мне не скажет, да и разговаривать-то со мной не станет.

Я пошел умываться. А когда вернулся, у кровати Серафима стоял доктор в белом халате и держал в руке термометр.

— Странно, температуры нет, — говорил он.

— Да я же говорю, доктор: у меня ничего не болит.

— А спал хорошо?

Серафим замялся. Ему почему-то хотелось солгать, но он терпеть не мог лжи и сказал:

— Нет, всю ночь не спал.

— Что же так?

— Не знаю, не спалось…

Доктор подозрительно посмотрел на него.

— А тебе хочется встать?

— Нет, мне хочется лежать, — откровенно признался Серафим и улыбнулся чему-то. Мне показалось, что он издевается над доктором, над его подозрительностью. Доктор опять как-то странно посмотрел на него и сказал:

— Ну хорошо, полежи. Я зайду к тебе потом.

И ушел.

Серафим сразу повеселел, взял книгу со стола и стал читать. А мы с Тошкой побежали на линейку. Становясь в строй, я взглянул мельком на Мусю и Нику. Они тоже не выспались, но лица у них были веселые, лукавые. И мне стало весело, хоть я и ждал нагоняя.

На трибуну взошел Николай Андреевич, скомандовал поднять флаг. И вот, после того как флаг был поднят и нам объявили, чем мы будем заниматься в этот день, Николай Андреевич сказал:

— Ребята, прошлой ночью кто-то из вас, двое или трое, вместо того чтобы спать, вылезли в окно, бродили неизвестно где и вернулись только на рассвете.

Никто этого не подозревал, и все страшно удивились, кроме нас троих, конечно.

— Я не знаю, кто это…

— Это мы! Я, Муся и Саша! — вдруг весело крикнула Ника.

— Вы-ы? — удивился Николай Андреевич. Он не нас подозревал.

— Да! Мы ходили в ночное, в луга, к ребятам.

— Да как же это вы?.. Как же вы без спросу-то?..

— А зачем же спрашиваться? Ведь вы же все равно не разрешили бы. Ведь правда? — наивно, по-детски сказала Ника.

— Конечно, не разрешил бы. Но я объяснил бы вам, если вы не понимаете, почему нельзя нарушать дисциплину и одним тайком уходить куда-то в ночь. Вы сами не пошли бы.

— Но мы, честное слово, ничего плохого не делали — сидели у костра.

— Верю, что ничего плохого не было. Но вы сделали это тайком, значит, понимали же вы, что этого делать нельзя. И не за этим же вы сюда приехали. Что же это за отдых, если все будут вести себя так? Кроме того, вы могли простудиться, в речку упасть, да мало ли что могло случиться. И за все это мне отвечать. Вы меня подводите, а это уже нехорошо, не по-товарищески.

«Фу, чорт! — подумал я. — Ведь в самом деле… Как это мне в голову не пришло?»

Мне стало досадно, да и стыдно, потому что кого-кого, а уж Николая Андреевича я не хотел подводить.

— Вот приедут родители, спросят: «Ну, как у вас в лагере?» Они доверили мне ваше воспитание. Я должен перед ними отчитаться. И что же я им скажу? Всю правду, конечно, скажу. А они что скажут? «Значит, вы, Николай Андреевич, плохой воспитатель, если ребята и в грош вас не ставят и не считаются с вами».

— Это неправда! — с горячностью крикнула Ника. — Мы вовсе не потому…

— Мы вас все уважаем! — закричал я. — И даю вам слово… Это по глупости… И никогда этого больше не будет!

— Извините, я больше не буду! — залепетала Муся так чистосердечно и так спешно, что ребята засмеялись, и Николай Андреевич улыбнулся и простил нас на первый раз, с предупреждением, конечно.

Линейка кончилась. Мы побежали пить чай.

За столом я, к удивлению своему, увидел Серафима. Он сидел веселый и бодрый. Странно! Что же это значит?

— А ты почему на линейке не был? — вдруг строго спросил его Константин Иванович. — Сказали: ты болен, лежишь… А ты… Что же это за притворство?

Серафим передернулся весь, помрачнел и ответил страшно резко:

— Никакого притворства! И никому я не говорил, что я болен. Доктор разрешил лежать — я лежал, разрешил встать — и встал.

— Хорошо, я это проверю, — с какой-то угрозой сказал Константин Иванович и отошел от него.

— Сделайте ваше одолжение, — зло пробормотал Серафим себе под нос.

Веселость его прошла. Он, хмурый, пил чай, ни на кого не смотрел и ни с кем не разговаривал. Я искоса посматривал на него и недоумевал: да что же это с ним?

Уже потом, недели две спустя, он рассказал мне, что происходило с ним в то утро. Когда я ночью звякнул стаканом, он действительно проснулся, видел, как я спустился по тополю и удрал. Он сейчас же почему-то догадался, что я это сделал, наверное, по уговору с Никой и Мусей. Я ушел, а он уже не мог заснуть, лежал и все думал. А когда я вернулся и следом за мной пришел Николай Андреевич, тут уже нетрудно было догадаться, что утром будет линейка.