В лагере

Не знаю, разговоры ли эти так подействовали, или появление отца Ники в лагере, то ли, как он со мной обошелся, или все это вместе, не знаю, но только насмешки сразу же кончились. Всю эту шелуху как ветром сдунуло, и все пошло попрежнему.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Впрочем, нет, не попрежнему — лучше, гораздо лучше! Наступили мирные, самые счастливые дни.

Тревоги, волнения — все это отлетело куда-то и сменилось полным спокойствием.

Все эта дни Серафим, Ника, Муся, Тошка и я ходили табуном и почти не разлучались. Нас всех охватила какая-то жажда деятельности. Мы горячо взялись за кружки и многое сделали: сдали нормы на «ворошиловского стрелка», на значок БГТО, исходили все окрестности, перечитали вслух в парке множество книг и наговорились на сто лет. Да и пора уж было взяться за ум — ведь скоро и закрытие лагеря.

Серафим переменился, повзрослел как будто, держался просто и ровно и со мной и с Никой. Он уже не чувствовал ко мне ни вражды, ни особой любви. Отношения наши были осенние — светлые, но прохладные.

Жалко мне было нашей прежней, горячей дружбы. Но я верил, что она непременно вернется и даже крепче будет, и ждал этого с нетерпением.

Оставалось всего пять дней до закрытия лагеря. И вот в этот пятый день до закрытия лагеря, часа за два до ужина, я возился с лодкой у пруда. Лодка протекала в двух местах. Я забивал пазы паклей и замазывал варом. Мне хотелось сделать как следует, а потом пригласить всю свою компанию и покататься до ужина.

Вдруг, смотрю, идет Ника — сердитая; подошла и строго так:

— Ты зачем сказал, что меня зовут Аней?

— А что ж тут такого?

— А я не хочу!.. И незачем было говорить…

— Слушай… да ведь это же вздор! И сердиться-то не за что.

— Сама знаю, что вздор… А все-таки буду, буду сердиться!

Повернулась и ушла.

Вот чудачка! Рассердилась она не на шутку, и это меня очень огорчило. Теперь уже и с лодкой незачем было возиться. Как глупо! Ссориться из-за такой чепухи!.. И сама же это отлично понимает, и все-таки… Если она так дорожит моей дружбой, ну и не надо… Могу и устраниться…

Я разгорячился, разобиделся, бросил лодку, зашел в комнату, взял книгу и ушел в конец парка. Там я лег в кусты, так чтобы никто не мог меня видеть, и стал читать. Я знал, что она скоро одумается, застыдится своего поступка, и даже втайне надеялся, что она будет искать меня, чтоб загладить вину свою. Так уже было однажды.

Я пролежал около часа, смотрел в книгу, перевертывал страницы, как будто читал, но ничего не понимал, потому что думал совсем о другом.

Вдруг послышались шаги, торопливые, быстрые. Я посмотрел (мне-то сквозь кусты все было видно): Муся и Ника, обе взволнованные, расстроенные. Прошли и остановились шагах в пяти от меня, осмотрелись кругом.

— Где же он? Где же он? — лепетала Ника.

— Саша-a-al — звонко крикнула Муся.

Меня, меня ищут! Я торжествовал. Мне захотелось помучить их, и я притаился.

«Пусть, пусть поищет… В другой раз не будет…»

Никогда не прощу себе этой мстительной дури!

Они постояли, подождали — никто не откликнулся на зов.

— Не надо, не надо! — вдруг нетерпеливо, с обидой и даже с отчаянием сказала Ника и побежала к дому.

Она только мелькнула передо мной, но я видел и отлично запомнил лицо ее в эту минуту. Оно было прекрасно! Подбородок вздрагивал, из горящих глаз катились крупные слезы.

«Странно… Что же это значит?..»

Я ничего не понимал.

«Если она хотела со мной помириться, так не так бы… Тут что-то другое, серьезнее… Но что?..»

Я понимал только одно, что я глупо сделал, что не откликнулся, и, если они обнаружат меня в этой засаде, я уже окажусь настоящей свиньей перед ними.

Я поскорее выбрался из кустов и тайком ушел через овраг в поле.

Все это до того взволновало меня, что у меня даже ноги дрожали. Чтоб успокоиться, я долго колесил по полю и вернулся домой, когда все уже сидели за столом на террасе и ужинали. Все были какие-то задумчивые, а у Муси даже глаза заплаканные. Что-то случилось…

Я сел за стол, оглядывая всех и стараясь понять, что же случилось.

Стул Ники был пуст. Я ждал, вот-вот она войдет, и готовился к этой встрече. Но время шло, а ее все не было.

— А где же Ника? — спросил я.

— Как где? Она уехала, — сказал Серафим и с удивлением посмотрел на меня.

— Как уехала? Куда?..

— Да что ты?.. Или ничего не знаешь? Да где ты был?

— Мы искали, искали тебя… — начала было Муся, но голос у нее задрожал, оборвался. Она бросила вилку на стол и убежала в спальню.

— Отец приезжал… Перевели его… Ночью нынче уезжают на Дальний Восток… — говорил Серафим.

Я слушал и не верил, смотрел на пустой стул и тоже не верил. Я не плакал, нет! Не вскочил и не бросился сломя голову догонять их на станцию. Я весь одеревянел, и все передо мной было в каком-то тумане.

Я не стану подробно описывать четыре последних дня в лагере. Они были ужасны. Всё и всюду напоминало мне Нику.

Когда я увидел дочку Сергея Сеновалыча — Катю, вспомнил, как она улыбалась когда-то, лепетала: «Ни-ни… абаб…» и тянулась своими пухлыми ручонками к Нике, я чуть не завыл от боли и убежал от нее, как от чего-то нестерпимо ужасного.