В лесах. Книга первая

— Как не живать! Жил и на месте, — сказал Стуколов. — За Дунаем не малое время у некрасовцев, в Молдавии у наших христиан, в Сибири, у казаков на Урале… Опять же довольно годов выжил я в Беловодье, там, далеко, в Опоньском государстве…

— Какое же это государство? Про такое я что-то не слыхивал, — спросил у паломника Патап Максимыч.

— Не мудрено, что про Опоньское царство ты не слыхивал, — сдержанно ответил Яким Прохорыч. — То государство не простое, не у всех на виду. Государство сокровенное…

— Сокровенное? — в недоуменье спросил Чапурин у Стуколова, а сидевшие в горнице с изумленьем глядели на паломника.

Замолк Яким Прохорыч. Не дал ответа. Через малое время спросил его Патап Максимыч:

— Помнится, ты в Москву уехал тогда, потом пали к нам слухи, что в монастыре каком-то проживаешь, а после того и слухов про тебя не стало.

— Постой, погоди… Все странства по ряду вам расскажу, — молвил Стуколов, выходя из раздумья и подняв голову. — Люди свои, земляки, старые други-приятели. Вам можно сказать.

— Расскажи, расскажи, старый дружище, — молвил Патап Максимыч, кладя руку на плечо паломника. — Да чайку-то еще. С ромком не хочешь ли?

— Не стану, а чайком побаловаться можно, — отвечал Стуколов, собираясь начать рассказ про свои похожденья.

— Постой, постой маленько, Яким Прохорыч, — молвила Аксинья Захаровна, подавая Стуколову чашку чая. — Вижу, о чем твоя беседа будет… Про святыню станешь рассказывать… Фленушка! Подь кликни сюда матушку Манефу. Из самого, мол, Иерусалима приехал гость, про святые места рассказывать хочет… Пусть и Евпраксеюшка придет послушать.

— Какая это Манефа? — спросил Стуколов, когда Фленушка вышла в сени.

— Да Матрену-то Максимовну, сестру Патапа Максимыча, помнишь, чай? — сказала Аксинья Захаровна.

— Матрена Максимовна?.. — оживляясь, спросил сумрачный дотоле странник. — Так она во иночестве?

— Давно. Больше двадцати годов, как она пострижена. Теперь игуменствует в Комарове, — отвечала Аксинья Захаровна.

— Так… Так…— медленно проговорил Стуколов и задумался.

Вошла мать Манефа с Фленушкой и Евпраксией. После обычных «метаний» и поклонов Яким Прохорыч пристально поглядел на старушку и дрогнувшим несколько голосом спросил у нее:

— Узнала ль меня, матушка Манефа?.. Аль забыла Якима Стуколова?

— Яким Прохорыч?.. — быстро вскинув на паломника заблиставшими глазами, вскрикнула игуменья и вдруг поправила «наметку», спустя креп на глаза…Не чаяла с тобой видеться, — прибавила она более спокойно.

Пристальным, глубоким взором глядела она на паломника. В потускневших глазах старицы загорелось что-то молодое… Перебирая лестовку, игуменья чинно уселась, еще раз поправила на голове наметку и поникла головою. Губы шептали молитву.

— Ну, рассказывай свои похождения, — молвил Патап Максимыч Якиму Прохорычу.

Стуколов стал рассказывать, часто и зорко взглядывая на смущенную игуменью.

— Горько мне стало на родной стороне. Ни на что бы того не глядел я и не знай куда бы готов деваться! Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с той поры, а как вспомнишь, так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было нельзя… И решил я покинуть родну сторону, чтоб в нее до гробовой доски не заглядывать…

Ниже и ниже склоняла Манефа голову. Бледные губы спешно шептали молитву. Если б кто из бывших тут пристальнее поглядел на нее, тот заметил бы, что рука ее, перебирая лестовку, трепетно вздрагивала.

— Какая ж это обида, Яким Прохорыч? — спросил Иван Григорьич. — Что-то не припомню я, чтобы перед уходом из-за Волги с тобой горе какое приключилось.