В лесах. Книга первая

— Коли б насчет этого, таиться от меня бы не стали, — сказал на то Пантелей. — Попа ли привезти, другое ли что — завсегда я справлю. Нет, матушка, тут другое что-нибудь… Опять же, если б насчет приезда епископа — стали бы разве от Аксиньи Захаровны таиться, а то ведь и от нее тайком… Опять же, матушка Манефа гостила у нас, с кем же бы и советоваться, как не с ней… Так нет, она всего только раз и видела этого Стуколова… Гости два дня гостили, а он все время в боковуше сидел… Нет, матушка, тут другое, совсем другое… Ох, боюсь я, чтоб он Патапа Максимыча на недоброе не навел!.. Оборони, царю небесный!

— Да что ж ты полагаешь? — сгорая любопытством, спрашивала Таифа. — Скажи, Пантелеюшка… Сколько лет меня знаешь?.. Без пути лишних слов болтать не охотница, всяка тайна у меня в груди, как огонь в кремне, скрыта. Опять же и сама я Патапа Максимыча, как родного, люблю, а уж дочек его, так и сказать не умею, как люблю, ровно бы мои дети были. — Да так-то оно так, — мялся Пантелей, — все же опасно мне… Разве вот что… Матушке Манефе сам я этого сказать не посмею, а так полагаю, что если б она хорошенько поговорила Патапу Максимычу, остерегла бы его да поначалила, может статься, он и послушался бы. — Навряд, Пантелеюшка! — ответила, качая головой, Таифа. — Не такого складу человек. Навряд послушает. Упрям ведь он, упорен, таких самонравов поискать. Не больно матушки-то слушает.

— Дело-то такое, что если матушка ему как следует выскажет, он, пожалуй, и послушается, — сказал Пантелей. — Дело-то ведь какое!.. К палачу в лапы можно угодить, матушка, в Сибирь пойти на каторгу!..

— Что ты, Пантелеюшка! — испугалась Таифа. — Ай, какие ты страсти сказал! На душегубство, что ли, советуют?

— Эк тебя куда хватило!.. — молвил Пантелей — За одно разве душегубство на каторгу-то идут? Мало ль перед богом да перед великим государем провинностей, за которы ссылают… Охо-хо-хо!.. Только вздумаешь, так сердце ровно кипятком обварит.

— Да сказывай все по ряду, Пантелеюшка, — приставала Таифа. — Коли такое дело, матушка и впрямь его разговорить может. Тоже сестра, кровному зла на пожелает… А поговорить учительно да усовестить человека в напасть грядущего, где другую сыскать супротив матушки?

Долго колебался Пантелей, но Таифа так его уговаривала, так его умасливала, что тот, наконец, поделился своей тайной.

— Только смотри, мать Таифа, — сказал наперед Пантелей, — опричь матушки Манефы словечко никому не моги проронить, потому, коли молва разнесется, беда… Ты мне наперед перед образом побожись.

— Божиться не стану, — ответила Таифа. — И мирским великий грех божиться, а иночеству паче того. А если изволишь, вот тебе по евангельской заповеди, — продолжала она, поднимая руку к иконам. — «Буди тебе: ей-ей». И, положив семипоклонный начал, взяла из киота медный крест и поцеловала. Потом, сев на лавку, обратилась к Пантелею:

— Говори же теперь, Пантелеюшка, заклята душа моя, запечатана…

— Дюкова купца знаешь? — спросил Пантелей. — Самсона Михайлыча? — Наслышана, а знать не довелось, — ответила Таифа. — Слыхала, что годов десять али больше тому судился он по государеву делу, в остроге сидел? — Может, и слыхала, верно сказать не могу.

— Судился он за мягкую денежку, — продолжал Пантелей. — Хоша Дюкова в том деле по суду выгородили, а люди толкуют, что он в самом деле тем займовался. Хоть сам, может, монеты и не ковал, а с монетчиками дружбу водил и работу ихнюю переводил… Про это все тебе скажут — кого ни спроси… Недаром каждый год раз по десяти в Москву ездит, хоть торговых дел у него там сроду не бывало, недаром и на Ветлугу частенько наезжает, хоть ни лесом, ни мочалой не промышляет, да и скрытный такой — все молчит, слова от него не добьешься.

— Так что же? — спросила Таифа.

— А то, что этот самый Дюков того проходимца к нам и завез, — отвечал Пантелей. — Дело было накануне именин Аксиньи Захаровны. Приехали нежданные, незванные — ровно с неба свалились. И все-то шепчутся, ото всех хоронятся. Добрые люди так разве делают?.. Коли нет на уме дурна, зачем людей таиться?

— Известно дело, — отозвалась Таифа. — Что ж они Патапа-то Максимыча на это на самое дело и смущают?

— Похоже на то, матушка, — сказал Пантелей, — по крайности так моим глупым разумом думается. Словно другой хозяин стал, в раздумье все ходит… И ночью, подметил я, встанет да все ходит, все ходит и на пальцах считает. По делу какому к нему и не подступайся — что ни говори, ровно не понимает тебя, махнет рукой, либо зарычит: «Убирайся, не мешай!»… А чего мешать-то?.. Никакого дела пятый день не делает… И по токарням и по красильням все стало… Новый-от приказчик Алексей тоже ни за чем не смотрит, а Патапу Максимычу это нипочем. Все по тайности с ним толкует… А работники, известно дело, народ вольница, видят, нет призору, и пошли через пень колоду валить.

— Да почему ж ты думаешь, что они насчет фальшивых денег? — спросила Таифа.