В лесах. Книга первая

— Чем же мошенник-от он? Кажись бы, добрый человек…

От писания сведущий, постный, смиренный… Много зол ради веры Христовой претерпел.

— Может, и кнутом дран, только не за Христа, — с досадой молвил Патап Максимыч.

— Как так, Максимыч? — придвигаясь к мужу, спросила Аксинья Захаровна.

— Не твоего ума дело, — отрезал Патап Максимыч. — У меня про Якимку слова никто не моги сказать… Помину чтоб про него не было… Ни дома меж себя, ни в людях никто заикаться не смей… Никто ни звука… Замолк и Патап Максимыч.

— Да, съели б меня волки, некому бы и гостинцев из городу вам привезти, — через несколько минут ласково молвил Патап Максимыч. — Девки!.. Тащите чемодан, что с медными гвоздями… Живей у меня… Не то осерчаю и гостинцев не дам.

Дочери побежали, хоть это и не больно привычно было обленившейся дома Параше.

— Пора бы девок-то под венец, — молвил Патап Максимыч, оставшись вдвоем с женой. — У Прасковьи пускай глаза жиром заплыли, не вдруг распознаешь, что в них написано, а погляди-ка на Настю… Мужа так и просит! Поди, чай, спит и видит…

— Да чтой-то с ума, что ли, ты сошел, Максимыч? На родных дочерей что плетет! — вскрикнула Аксинья Захаровна.

— Житейское дело, Аксинья Захаровна, — ухмыляясь, молвил Патап Максимыч. — Не клюковный сок, — кровь в девке ходит. Про себя вспомни-ка, какова в ее годы была. Тоже девятнадцатый шел, как со мной сошлась?

— Тьфу! — плюнула чуть не в самого Патапа Максимыча Аксинья Захаровна. — Бесстыжий!.. Поминать вздумал!.. Патап Максимыч только улыбался.

— А ты слушай-ка, Захаровна, — молвил он, — насчет Настасьи я кое-что вздумал…

— Снежков, что ль, опять?.. Чужим людям жену нагишом казать? — спросила Аксинья Захаровна.

— Ну его к шуту, твоего Снежкова! — ответил Патап Максимыч.

— Не мой, батюшка, не мой, — твое сокровище, твое изобретенье! — скороговоркой затростила Аксинья Захаровна. — Не вали с больной головы на здоровую!.. Я бы такого скомороха и на глаза себе близко не пустила… Твое, Максимыч, было желанье, твоим гостем гостил.

— Заверещала!.. Молчи, дело хочу говорить, — молвил Патап Максимыч, но, заметив, что дочери тащат чемодан, смолк.

— После, — сказал он жене.

Чемодан вскрыли. Патап Максимыч вынул сверток и, подавая Аксинье Захаровне, молвил:

— Это тебе, сударыня ты моя Аксинья Захаровна, для Христова праздника… Да смотри, шей скорей, поторапливайся… Не взденешь этого сарафана в светло воскресенье, и христосоваться не стану. Стой утреню в этом самом сарафане. Вот тебе сказ…

— Куда мне, старухе, такую одежу носить! — молвила обрадованная Аксинья Захаровна, развертывая кусок толстой, добротной, темно-коричневой шелковой материи…— Мне бы пора уж на саван готовить.

— Не смей помирать!.. — топнув ногой, весело крикнул Чапурин. — Прежде две дюжины таких сарафанов в клочья износи, потом помирай, коли хочешь.

— Уж и две дюжины! — улыбаясь, ответила Аксинья Захаровна. — Не многонько ль будет, Максимыч?.. Годы мои тоже немалые!..

— А это вам, красны девицы, — говорил Патап Максимыч, подавая дочерям по свертку с шелковыми материями. — А вот еще подарки… Их теперь только покажу, а дам, как христосоваться станем.

И открыл коробку, где лежали сахарные пасхальные яйца.

Качая головой, Аксинья Захаровна рассматривала их… Вдруг сердито вскрикнула на мужа:

— Выкинь, выкинь!.. Ах ты, старый греховодник!.. Ах ты, окаянный!.. Выбрось сейчас же, да вымой руки-то!.. Ишь каку погань привез?.. Это что?.. Четвероконечный!.. А… Не видал?.. Где глаза-то были?.. Чтобы духу его в нашем доме не было… Еретицкими яйцами христосоваться вздумал!.. Разве можно их в моленну внести?.. Выбрось, сейчас же выкинь на двор!.. Эк обмиршился, эк до чего дошел.

Патап Максимыч не возражал. Нельзя. — Исстари повелось по вере бабе порядки блюсти. Он только отшучивался и кончил тем, что в мелкие крошки раздробил привезенные подарки.

— Ишь, грозная какая у вас мать-та…— шутливо молвил он дочерям. — Ну, прости, Христа ради, Захаровна, не доглядел… Право слово, не доглядел, — сказал он жене.

— То-то, не доглядел, — ворчала Аксинья Захаровна. — Ты такого, батька, натащишь, что после семеро попов дом-от не пересвятят… Аль не знаешь про Кирьяка преподобного?

— Какого там еще Кирьяка? — зевнул Патап Максимыч, — надоедать стала ему благочестивая ругань жены.

— Бысть инок Кириак, — протяжно и с распевом, по обычаю старообрядских чтецов, зачала Аксинья Захаровна, — подвигом добрым подвизался, праведен же бе и благоговеен. И восхоте пресвятая богородица в келию к преподобному внити, обаче не вниде. Преподобный же Кириак паде ниц и моли владычицу, да внидет в келию. Она же отвеща ему: «Не могу, старче, к тебе внити, поне бо еретическая книга в келии твоей лежит…» Видишь ли, безумный ты этакой!.. От книги от одной не вошла богородица к Кириаку, а ты чего натащил?.. Поди, поди, вымой руки-то!

— Да полно ж тебе! Ведь уж раздробил, чего еще тростить-то? — сказал Патап Максимыч.

— Руки вымой, — настаивала Аксинья Захаровна. — Сейчас мой… При мне — чтоб я видела!.. Настасья! Принеси отцу руки мыть.