Так и рвется, так и наскакивает на него Аксинья Захаровна. Полымем пышет лицо, разгорается сердце, и порывает старушку костлявыми перстами вцепиться в распухшее, багровое лицо родимого братца… А когда-то так любовно она водилась с Микешенькой, когда-то любила его больше всего на свете, когда-то певала ему колыбельные песенки, суля в золоте ходить, людям серебро дарить…
Не отвечая на сестрины слова, Никифор пожимал плечами и разводил руками. Насилу развели его с сестрицей, насилу спровадили в холодный подклет.
Так и не удалось Патапу Максимычу договорить с Алексеем.
«Не судьба, не в добрый час начал, — подумал Патап Максимыч. — Ну, воротится — тогда порадую».
Ранним утром на Радуницу поехал Алексей к отцу Михаилу, а к вечеру того же дня из Комарова гонец пригнал. Привез он Патапу Максимычу письмо Марьи Гавриловны. Приятно было ему то письмо. Богатая вдова пишет так почтительно, с «покорнейшими» и «нижайшими» просьбами — любо-дорого посмотреть. Прочел Патап Максимыч, Аксинью Захаровну крикнул.
— К утрему дочерей сготовь: к Манефе поедут, — сказал он.
Ушам не поверила Аксинья Захаровна — рот так нараспашку у ней и остался… О чем думать перестала, заикнуться о чем не смела, сам заговорил про то.
— Не с матушкой ли что случилось, Максимыч? — тревожно спросила она.
— Ничего, — отвечал Патап Максимыч. — Ей лучше, в часовню стала бродить.
— Письмо, что ли? — спросила Аксинья Захаровна.
— Марья Гавриловна пишет, просит девок в обитель пустить, — сказал Патап Максимыч.
— Что же, пускаешь?
— Велено сряжаться — так чего еще спрашивать?.. — отрезал Патап Максимыч. — Марье Гавриловне разве можно отказать? Намедни деньгами ссудила… без просьбы ссудила, и вперед еще сто раз пригодится.
— С кем пустишь? Самой, что ли, мне собираться? — спросила Аксинья Захаровна.
— Куда тебе по этакой грязи таскаться, — молвил Патап Максимыч. — Обительский работник говорил, возле Кошелева, на вражке, целый день промаялся.
— С кем же девицам-то ехать? — пригорюнясь, спросила Аксинья Захаровна. — Не одним же с работником ехать?
— Самому придется, — молвил Патап Максимыч. — Недосужно, а делать нечего… Скоро ворочусь: к вечеру приедем со светом, домой.
Ровно живой воды хлебнула Настя, когда велели ей сряжаться в Комаров. Откуда смех и песни взялись. Весело бегает, радостно суетится — узнать девки нельзя. Параша — та ничего. Хоть и рада в скит ехать, но таким же увальнем сряжается, каким завсегда обыкла ходить.
То суетится Настя, то сядет на место, задумается, и насилу могут ее докликаться. То весело защебечет, ровно выпущенная из неволи птичка, то вдруг ни с того ни с сего взор ее затуманится, и на глаза слеза навернется.
Отворила она только что выставленное окно в светлице и жадно впивала свежий весенний воздух. В тот год зима сошла дружно. Хоть пасха была не из поздних, но к Фоминой снегу нисколько не осталось. Разве где в глубоком овражке белелся да узенькими полосками по лесной окраине лежал. По пригоркам, на солнечном припеке, показалась молодая зелень. Погода хорошая, со всхода до заката солнце светит и греет, в небе ни облачка… Речки и ручьи шумно бурлят, луга затоплены, легкий ветерок рябит широкие воды, и дрожащими золотыми переливами ярко горят они на вешнем солнце.
Как в забытьи каком стоит Настя у растворенного окна. Мысли путаются, голова кружится. «Господи! — думает, — скорей бы вырваться отсюда… Здесь как в могиле!»
А какая тут могила! По деревне стоном стоят голоса… После праздника весенние хлопоты подоспели: кто борону вяжет, кто соху чинит, кто в кузнице сошник либо полицу перековывает — пахота не за горами… Не налюбуются пахари на изумрудною зелень, пробившуюся на озимых полях. «Поднимайся, рожь зеленая, охрани тебя, матушку, небесный царь!.. Уроди, господи, крещеным людям вдоволь хлебушка!..» — молят мужики.
Бабы да девки тоже хлопочут: гряды в огородах копают, семена на солнце размачивают, вокруг коровенок возятся и ждут не дождутся Егорьева дня, когда на утренней заре святой вербушкой погонят в поле скотинушку, отощалую, истощенную от долгого зимнего холода-голода… Молодежь работает неустанно, а веселья не забывает. Звонкие песни разливаются по деревне. Парни, девки весну окликают:
Ребятишки босиком, в одних рубашонках, по-летнему, кишат на улице, бегают по всполью — обедать даже не скоро домой загонишь их… Стоном стоят тоненькие детские голоса… Жмурясь и щурясь, силятся они своими глазенками прямо смотреть на солнышко и, резво прыгая, поют ему весеннюю песню: