В лесах. Книга первая

— Прости, господа ради, матушка, — кланяясь до земли, говорила Аркадия. — Ни впредь, ни после не буду!..

— Еще бы ты и впредь стала такие соблазны заводить!.. — грозно сказала Манефа. — Нет, ты мне скажи, чем загладить то, что случилось?.. Как из памяти пришлых христолюбцев выбить, что им было читано на трапезе? Вот что скажи.

— Что ж, матушка? Словеса святые, преподобными отцами составлены, — робко промолвила уставщица. — Как их судить?.. Кто посмеет?. Так и вспыхнула Манефа.

— Дура! — вскрикнула она, топнув ногой. — Дожила до старости, а ума накопить не успела… Экое ты слово осмелилась молвить!.. Преподобные, по-твоему, виноваты!.. А?.. Безумная ты, безумная!.. Преподобные в простоте сердца писали, нам с ними не в версту стать!.. Преподобных простота нам, грешным, соблазн… Видела, как девицы-то перемигивались?.. Видела, как мужики-то поглядывали!.. Бабы да сироты чуть не хихикали… Что теперь скажут, что толковать учнут?.. Кто отженит от них омрачение помыслов?.. Кто?.. В соблазн, как в тину смердящую, вкинуты, в яму бездонную, полну греховных мерзостей… А кто их вкинул?.. Кто вверг?.. Ну-ка, скажи!.. Разошлись теперь по домам, что говорят?.. На людях-то что скажут? «Были, дескать, мы на Радунице в Манефиной обители, слышали поученье от божественного писания — в кабак не ходи, и там средь пьяных такой срамоты не услышишь…» Вот что скажут по твоей милости… Да… А врагам-то никонианам, как молва до них донесется, какая слава, какое торжество будет!.. Вот, скажут, у них, у раскольников-то, прости господи, какова чистота — соромные слова в поучение читают… Срамница!.. А девкам-то нашим, даже черницам из молодых разве не соблазн было слушать?.. Ах ты, старая, старая!..

Помнишь евангельское слово?.. Лучше камень на шею да в омут головой, чем слово об Евстафии дать на трапезе читать.

— Прости, Христа ради, матушка, — говорила, кланяясь в ноги, Аркадия. Слезы катились у ней по щекам — отереть не смела.

— Чью должность исправила ты? — приставала к ней Манефа. — Чью? Аркадия молча рыдала. — Чье, говорю, дело ты правила?.. Чье?..

— Моя вина, матушка, моя вина… Прими покаяние, прости меня, грешную, — молвила уставщица у ног игуменьи.

— Чье дело творила, спрашиваю?.. — топнула ногою мать

Манефа. — Отвечай — чье дело?

— Не разумею учительного твоего слова, матушка… Не умею ответа держать… Прости, ради Христа…

— Диавола!.. Вот чье дело сотворила ты, окаянная! — грозно сказала ей Манефа. — Кто отец соблазнов?. Кто соблазны чинит на пагубу душам христианским?.. Кто?.. Говори — кто?..

— Диавол, матушка, — едва слышно проговорила лежавшая у ног игуменьи Аркадия.

— Ему поработала… Врагу божию послужила… Его волю сотворила.

— Ведаю грех свой великий, исповедую его тебе… Прости, матушка… меня, скудоумную, прости меня, неключимую, — молвила Аркадия.

Долго длилось молчание. Только звуки маятника стенных часов в большой горнице Манефиной кельи, да судорожные всхлипывания и тихие вздохи уставщицы слышны были в келейной тишине.

— Встань, — повелительно сказала Манефа. — Старость твою не стану позорить перед всею обителью… На поклоны в часовне тебя не поставлю… А вот тебе епитимья: до дня пятидесятницы — по тысяче поклонов на день. Ко мне приходи отмаливать — это тебя же ради, не видали бы. К тому ж сама хочу видеть, сколь велико твое послушание… Ступай!

— Матушка, прости, матушка, благослови! — обычно сказала уставщица, творя метания перед игуменьей.

— Прощу и благословлю, коль жива буду, во святый день пятидесятницы…— сказала Манефа.

С поникшей головой вышла Аркадия из кельи игуменьи. Лица на ней не было. Пот градом выступал на лбу и на морщинистых ланитах уставщицы. До костей проняли ее строгие речи игуменьи…

Оставшись одна, прилечь захотела Манефа. Но наслал же и на нее проклятый бес искушение. То вспоминаются ей слова Лествицы, то мерещится образ Стуколова… Не того Стуколова, что видела недавно у Патапа Максимыча, не старого паломника, а белолицего, остроглазого Якимушку, что когда-то, давным-давно, помутил ее сердце девичье, того удалого добра молодца, без которого цветы не цветно цвели, деревья не красно росли, солнышко в небе сияло не радостно… Молиться, молиться!.. Но пойдет молитва на ум, расшатанный воспоминаньями о суетном мире… Давнишний, забытый, казалось, мир опять заговорил в остывшей крови. Опять шепчет он страстью, опять на греховные думы наводит. Бес, бес! Отмолиться надо, плоть побороть!..

И стала Манефа на поклоны. И клала поклоны до истощения сил.

Не помогло старице… Телом удручилась, душой не очистилась… Столь страшно бывает демонское стреляние, столь велика злоба диавола на облекшихся в куколь незлобия и в одежду иноческого бесстрастия!.. Искушение!.. Ох, это искушение!.. Придет оно — кто в силах отвратить его?.. Царит, владеет людьми искушение!.. Кто против него?..

Но что ж это за искушение, что за бес, взволновавший Манефину кровь? То веселый Яр — его чары… Не заказан ему путь и в кельи монастырские, от его жаркого разымчивого дыханья не спасут ни черный куколь, ни власяница, ни крепкие монастырские затворы, ни даже старые годы…