В лесах Урала

— Вот житье: ни работы, ни заботы — день-деньской хвост чистит. Ты гни спину зимою и летом, а толку что? Маята! Давай-ка споем, ребята, на душе легче будет.

Ефим запевает:

Уж ты, радость, ты, моя радость,
Ты куда же, радость, девалась?
Где весельице потерялось?
Не в лесу-то ли заблудилось?

Вначале звуки чуть слышны, сливаются с плеском воды. Постепенно они нарастают, захватывают. Мы с Еремой тоже поем:

Не в лесах-то ли в дремучих,
Приболотинках да зыбучих?
Из того же да из болота
Протекала, ой да, речка быстра,
Речка быстра, эх да, камениста.

И вот распелись, будто глухари на току. Не видали, как подлетели к порогу. Плот трясет, вертит, словно щепку.

Ныряем с гребня, выносимся на стремнину.

— Затор! — кричит Ерема. — Греби к берегу!

Ефим хватает шест. Я наваливаюсь на рулевую жердь, стараясь вывести плот к заводи. От затора по берегу бежит человек, взмахивает руками, кричит на ходу. Это Степан Иваныч. Поровнявшись с плотом, он останавливается, сжимает над головой кулаки.

— Э-э-гей-ей, молодцы! Жми, жми! Куда черти несут?

Ефим и Ерема изо всех сил работают шестами, плот нехотя идет наискось. Весло скрипит в моих руках.

Высчитываю на глазок, сколько саженей осталось до затора, и думаю: «Не совладать».

Однако прибились. Плот ударился о береговой выступ. Ефим прыгает на берег с канатом в руках, обертывает чалку вокруг толстого пня.

— Шалишь, заарканили! — орет он. — Старые морячки знают, как плоты водить.

Он смахивает рукавом пот с лица, весело глядит на меня. Вода напирает. Плот завернуло вперед кормой. Просмоленная бечева натягивается, хрустит.

— Трави! — командует Ерема. — Трави, кукушкин племянник!

Ефим, как белка, мечется вокруг пня.

— Чем травить-то?

Канат израсходован. Староста суетится рядом с Ефимом. На помощь бегут лесогоны.

— Подпирай шестом! Подпирай! — кричит староста.

Губы Степана Иваныча вытянуты вперед, словно он хочет ими ухватить кромку плота. Сжимаюсь в комок, хватаю оставленный Ефимом шест, сую за борт. Древко, хрустнув, ломается. Падаю на мешки с крупою. Ерема давит грудью рулевое весло. Плот опять дернуло, и он, оборвав, как паутину, канат, несется вперед. Ерема бросает руль.

— Пропали, малый!

Навстречу летит затор. Управлять нечем. Люди на заторе машут руками. И опять, захлебываясь ветром, что-то кричит Степан Иваныч. Слышу его крики, ничего не понимаю. В голове одна мысль: «Пропали, пропали…».

Плот поднимается на дыбы, лезет кормой под затор. Я барахтаюсь в воде меж бочонков и досок. Лесогоны вытаскивают меня баграми.

Ерему искали долго — не нашли.

Павел Хмелев у костра бранит Ефима:

— На тыщу целковых добра утопил, бродяга! Чесать языком мастер, на дело тебя нет.

Ефим вспыхнул:

— Это мы же и виноваты? А ты видел канат? На нем лодку спускать нельзя было! Хозяева! Из-за вашей жадности человек погиб!

Хмелев начал спорить. Ефим кричал на него громче и громче…

Мне жаль старика Ерему. Скрипучий голос доверенного верещит в ушах, как пила. Вспоминается смерть Колюньки Нифонтова. И сам я был не раз на волосок от смерти. Завтра, послезавтра еще кто-нибудь утонет, сломает ногу на заторе. А этот человек ходит всегда по сухому, в крепких сапогах и еще смеет выговаривать нам.

Подхожу к нему. Хочется ударить, но я только говорю:

— Гадюка!

Он таращит глаза.

— Цыц! Оштрафую.

Я поворачиваюсь, иду к палатке.

Степан Иваныч грозит мне пальцем.

Хочется побыть одному. Захожу в ельник, сажусь на валежину. Сладковатый запах перегноя, распускающейся зелени, гниющих кедров окружает меня. Птицы молчат. Мрачно и пусто кругом. В кочетовской тайге все лога и тропинки были моими друзьями. Здесь мертво, тоскливо. Неясный шум доносится с реки. Где-то вода ломает бревна. Я думаю о людях, о завтрашнем дне, о жизни.

Порой не заметишь, как пролетит неделя, месяц, а вдруг накатит такое, что день покажется за год.

Глава восьмая

Питаемся сухарями, кашей. Крупа на исходе. Доверенный сократил паек. До склада еще далеко. Плеса неудобные: каждый день заторы. Дуют южные ветры, стало теплее, появился гнус. Он вылезает из-под листьев осинника, из гнилых трущоб, из болотных цветов и лужиц. Тучи комаров и мошек окружают нас на заторах.

Степан Иваныч говорит:

— Сколько лет на сплаве работаю, такого не помню. Урожай ноне будет важный. Овсы хорошо идут в комариный год.

Смазываю лицо и шею болотной тиной, заклеиваю листьями подорожника — не помогает. Волдырями вздуваются искусанные места.

— Каторга, — жалуются зимогоры. — За месяц комар всю кровь выпьет. Кабы знато дело, ни за что не пошли бы сюда.

Павел Хмелев ходит в волосяном накомарнике, подтрунивает над нами.

— Вы что думали: хозяин даром деньги платит? Комаров испугались, богатыри!

Зимогоры грубят ему, называют хозяйским холуем. Мужики тоже бранят Хмелева за глаза, а при встречах величают Павлом Петровичем, благодетелем.