В лесах Урала

Постепенно я втягиваюсь в трудную работу. От восхода солнца до заката приходится махать багром, ворочать бревна. Болит спина, ноют руки. Но каждый день нарастает заработок, и, засыпая на талой земле у костра, я думаю: «Через месяц сколько денег будет! Можно потерпеть!»

Глава седьмая

Днем растягиваемся по реке на версту. К вечеру собираемся в одно место. У костров поем песни. Иногда зимогоры пускаются в пляс. Удивительна их стойкость, выносливость. Они как-то умеют беречь свои силы.

Ефим предлагает разбирать затор с берега: вбить костыль в бревно, закинуть петлю и тянуть веревкой. Вытащим одно, берем другое.

Павел Хмелев не согласен.

— Целый день на одном заторе сидеть? — возмущается он. — Убытки посчитай, изобретатель.

— Людей сбережем, — не сдается Ефим. — Река свирепа, народ собран хлипкий, молодняк. Долго ли до беды?

— Дурак в банной кадке утонуть способен, — возражает Павел Хмелев. — На дураков равнение делать? Нет, хозяин отродясь не дозволял и не дозволит.

Зимогоры согласны с Ефимом. Мужики тоже считают, что сподручнее тянуть с берега, но боятся перечить Хмелеву. Степан Иваныч, как староста, получает от доверенного десять рублей в месяц надбавки. Это заставляет и его молчать.

Ефимов способ отвергнут.

А через день погиб Колюнька Нифонтов. Я не видел, как это случилось. Он работал на другом заторе. Хоронили Колюньку утром, на холмике под кудрявыми соснами. Степан Иваныч мастерит из валежника крест, втыкает его в могилу, притаптывает ногами. Люди обнажают головы. Звенят ручьи. Над горами — марево. Солнце греет землю, распускается лист на березах. День легкий, радостный, и вот похороны…

Ах, зачем я отговорил Колюньку бежать со сплава? Как понесу эту скорбную весть в деревню? Что скажу дяде Нифонту?

Зимогоры стоят угрюмые, подтянутые. Доверенный подходит к могиле, вытирает платком лысину.

— Мир праху твоему, раб божий Николай!

Ефим расталкивает людей, взбирается на могилу. Всех обжигает его резкий голос.

— Друзья мои! Что такое? Почему одни всю жизнь едят дохлятину, гибнут для того, чтобы другие жили в хоромах, обжирались? Где он, этот наш хозяин, Казимир Карлович Ратомский?

Лицо Ефима бледнеет.

— Говорят, есть бог, — продолжает Ефим. — А я спрашиваю: что он смотрит, бог? На моих глазах каждый год гибнут люди, а бог молчит.

— Бога не тронь! — кричит кто-то из мужиков. — Бог сам по себе!

— Замолчь! — орет доверенный. — Не смей народ смущать! Агитатор выискался. Вот приедем в город…

— Ага, правды боишься? — смеется Ефим. — Чуть что — полиция. Не-ет, не запугаешь.

Кашевар хватает Ефима за плечи.

— Да что вы, как зверье, друг на друга? Над могилой-то!

Ефим смотрит на него сердито, доверенный скрывается в палатке. Лесогоны выходят на затор. В обед Ефим говорит:

— Вредный мужичонка Ерема. Не люблю таких слизняков. Ударь по одной щеке, другую подставит. Черт блаженный. Утешитель! Людей сердить надо, а он елеем в раны капает.

Слова Ефима запали в душу, не дают покоя. И у Ефима и у Еремы своя правда. Оба любы, и я думаю: где настоящая правда? Что лучше: любовь или ненависть? Подкладывая полешко с порохом в печь Семена Потапыча, я делал то, к чему зовет Ефим, и не раскаиваюсь. Но почему Ерема покоряет своей сердечностью?

Степан Иваныч говорит о Ефиме:

— Смелый варнак. За такие дела в Сибирь посылают. Не миновать ему кандалов.

Мужики поддакивают Степану Иванычу. Ефим напоминает деда Спиридона.

«Как живется дедушке в остроге?»

Хорошо бы послать старику денег. Но как? Спрашиваю Ефима. Он рассказывает об острожных порядках, о передачах. После сплава он будет в городе, зайдет к деду. Я пошлю письмо и пять рублей.

За артелью тянется плот с запасной одеждой, продуктами, инструментами. Павел Хмелев окрестил его резиденцией. Непонятное слово понравилось лесогонам, и все называют плот «резиденция». Артель идет ходом, очищая берега. Резиденция осталась далеко позади. Саламатов посылает меня и Ефима в помощь Ереме. Мы снимаемся с прикола.

Ефим пристально смотрит на канат, свернутый в кольцо на корме.

— Веревка-то гнилая, Ерема. Как ты ездишь с ней?

— Канат изношен, — согласился кашевар. — А хозяева другого не дают. Не на свои же покупать.

Тяжело загруженный плот выбивается на стремнину. Ефим управляет шестом. Перегибаясь за борт, свистит сквозь зубы:

— Под табак[9], якуня-ваня. — Острые маленькие глаза его весело улыбаются. — Эка прет вода, эка прет!

— Да-а, не маячит, — говорит Ерема.

Солнце в зените. Тонкие облака сходятся и разбегаются по небу. Ерема оглядывает из-под руки мерцающую даль, шамкает беззубым ртом:

— Здорово наши молодцы лупят — не догоним.

— Есть о чем думать, — говорит Ефим. — Обедать захотят, остановятся. От реки, брат, не уйдешь.

Высоко в небе над нами кружит ястреб. Острые крылья его неподвижны. Он, поднимаясь к облакам, становится маленькой точкой, делает петлю и камнем падает вниз, сверкая белым подкрыльем. Иногда он опускается над самым плотом, долго провожает нас. Вижу скрюченные когти, желтые выпуклые глаза.

Ерема ворчит, следя за полетом птицы: