В лесной глуши

Сегодня утром встала очень рано. Хотела написать пейзаж в заповеднике – маленький холм с каменными дубами, совершенной конической формы, как шляпа колдуньи, возвышающийся среди низин и называемый в народе «Кучей денег». Думала приехать туда пораньше, на рассвете, когда земля еще окончательно не проснулась, а животные выходят подышать из своих убежищ, деревья поднимают голову и еще не свернули листья, чтобы сохранить влагу во время этой долгой-долгой засухи. В первый утренний час все оживает и шевелится – от крошечного муравья до оленей, вечно недружелюбных и пугливых. Все двигается – либо прячется, либо ищет пищу. Именно в этот момент, когда земля просыпается, я хотела застать ее врасплох и перенести на холст. Я уже почти подошла к холму, когда, раздвинув ветки дрока, увидела его в двух метрах от себя ужасающе отчетливо. Его повесили за шею, как в некоторых странах все еще вешают людей. Голова неестественно вывернута, рог запутался в толстой веревке, словно он сделал последнюю попытку спастись, пытался освободиться от того, что сжимало ему горло. Глаза расширены от ужаса, а язык – длиннющий, толстый и беловатый – вывалился из открытого рта, где уже роились первые утренние мухи. Морда сохранила гримасу боли, значит, перед тем как умереть, он страшно мучился. Ему отрезали хвост – он валялся поблизости, – и нить загустевшей крови тянулась из обрубка, как черный сталактит; на земле под ней темнело пятно. Из его полового органа, красный и острый кончик которого был похож на маленькую морковку, свисал сгусток спермы. Все это было так бессмысленно жестоко, что меня чуть не вырвало. Человек, вот так убивший оленя – не из-за мяса, даже не из-за идиотского обычая использовать головы животных в качестве украшения жилища, – так жестоко, так бессмысленно, наверное, просто безумен и, возможно, сам того не сознает. Я повернулась и быстро пошла к центральной базе, благо она располагалась не очень далеко. Они должны знать, кто мог это сделать и как наказать его.

Всю дорогу олень, висящий на толстой ветке дуба, продолжал стоять у меня перед глазами. Несмотря на то что этот образ прямо-таки просился на холст, я знала, что понадобится время, прежде чем я смогу приступить к такой картине, чтобы бесплодная ярость, с которой его убили – повесив за голову и изувечив хвост, – не повлияла на мою руку, когда я возьму кисти.