В любви, как на войне

Словами не передать, какое это удовольствие, когда после целого дня в горах, в мокром снегу попадаешь в жарко натопленную комнатушку, чувствуешь, как горят обветренные щеки и покалывает замороженные пальцы и как тепло от водки медленно разливается по телу.

После ужина мы пришли в комнату к генералу Шаманову. Он сидел на кровати, одетый по-домашнему, в тренировочных штанах и футболке, совсем простой. Однако он и в пижаме не будет похож на штатского, военная косточка, вид но сразу.

Я знала о нем немногое. Кличка Шаман. Всю его семью чеченцы приговорили к расстрелу. Из нового поколения молодых русских генералов. Он и внешне не похож на толстопузых зажравшихся советских генералов-функционеров, из тех, что приказывают солдатам красить траву в зеленый цвет. Резок и решителен. Но есть в нем какая-то человеческая мягкость, способность чувствовать людей. Не знаю, как это объяснить.

– Сегодня последний день войны, – сказал нам Шаманов.

– Не может быть! Почему?

– Взят Шали, последний из главных опорных пунктов боевиков. Я только что узнал об этом по связи.

– И вы думаете, война на этом прекратится? А партизанщина? А террор?

– Я имею в виду, для армии это последний день войны. Армия заложила фундамент.

Стены придется возводить войскам МВД, а отделочные работы дело политиков. И это, к сожалению, не значит, что люди перестанут гибнуть.

– За Шали надо выпить, – сказала я, улыбаясь. Генерал налил нам легкого сухого вина.

– Сам я только пригублю. До лета не пью совсем, – сказал Шаманов.

Мы выпили за окончание войны. А за что еще пить в Чечне?

Это был странный вечер. Мы говорили до часу ночи, и я была очарована этим человеком. Он хороший игрок, но не из тех, кто играет краплеными картами.

– Я не политический генерал, – говорил Шаманов. – И не слишком честолюбив. Свою мечту юности – стать майором – я давно перешагнул. Я знаю точно: нельзя смешивать политические цели с боевой операцией. Я солдат и не признаю политических игр. Я всегда пытался дистанцироваться от интриг.

– Только интриги не хотят дистанцироваться от вас.

– Это верно. Военных всегда пытаются втянуть в политику.

– Говорят, вы упрямец.

– У меня есть правило: на стадии принятия решения вольны говорить все. Я не прямолинеен, как столб, и готов выслушать чужое мнение. Но после я действую сам. Вообще алгоритм отношений со мной всегда выстраивается так, что все начинается с грандиозных скандалов. Я резко конфликтный человек. А после я слышу: "Спасибо, ты был прав".

– Вам было когда-нибудь стыдно?

– В августе девяностого. Мне было 32 года, и я был командиром полка в Нагорном Карабахе. Нам был дан приказ захватить райком партии в Мартуни. И старик сторож, который сидел в райкоме, смотрел на нас с ужасом: "Ребята, до чего мы дожили?

Моя армия выгоняет меня из моего же места". Это было грустно. На моих глазах страна строилась, и на моих глазах она разрушается.

– Когда вы испытывали сильный страх?

– Мне было страшно, как любому человеку, когда я поднимал солдат в атаку в первую чеченскую войну.

– А ваши самые горькие слезы?

– Когда узнал о бесславном окончании первой чеченской войны. Я плакал тогда на плече у жены, и она меня утешала, как ребенка. Я плакал тогда о тысячах бесцельно, ни за что погубленных жизней молодых ребят, о бессмысленности их смертей, когда все заканчивается вот так, глупо.

– А в этой войне, вы думаете, нет бесцельно загубленных жизней?

– Это другая война. Отношение к армии и войне в Чечне в народе резко переменилось. Стали понимать, против чего воюем. Прежде всего против террора в таких масштабах, которые раньше и не снились. Против бандитизма. Против похитителей людей.

Международный терроризм станет чумой XX века. Я в этом уверен.

Мы много говорили в ту ночь. И Шаманов горячился, и обнаружил резкий ум, темперамент и суховатое чувство юмора. И вообще чувствовалось, что он на взводе после взятия Шали.

Мы вышли от него в час ночи. Резко похолодало, земля под ногами была обледенелой и твердой, как железо. А завтра днем она раскиснет под мартовским вялым солнцем, и машины будут вязнуть, а люди – оставлять в грязи сапоги. Но ночью мы шли легко, вслед за светом фонарика. И в небе ярко и остро сверкали чистые ледяные звезды. Такие звезды бывают только в горах.

Мы шли спать в свою "бабочку" (так называют военную машину, стены которой раздвигаются, как крылья бабочки, своего рода дом на колесах). Нас определили на постой в "бабочку" коменданта Семы по кличке Маленький Фюрер. Сема – невысокого роста, тонкий, гибкий, пронырливый, выглядит моложе своих лет, матерится, как целая бригада грузчиков, знает что почем, любит всех распекать и командовать, но в сущности, добрый и беззлобный человек и с русской любовью к выпивке.

В ту ночь нам не спалось. Мы выпили с Семой водки из "нурсиков" и закусили шпротами. "Какой человек!" – все время говорила я о Шаманове. И глаза У меня, наверное, подозрительно блестели, потому что Олег сказал: ~~ Что, приглянулся?

– Еще бы! – ответила я. – Если б здесь не было тебя…