В людях

Он жил тихо, ходил бесшумно, говорил пониженным голосом. Иногда его выцветшая борода и пустые глаза высовывались откуда-то из-за угла и тотчас исчезали. Перед сном он долго стоял в буфете на коленях у образа с неугасимой лампадой, - я видел его сквозь глазок двери, похожей на червонного туза, но мне не удалось видеть, как молится буфетчик: он просто стоял и смотрел на икону и лампаду, вздыхая, поглаживая бороду.

Помолчав, Смурый спросил:

- Серёжка давал тебе денег?

- Нет.

- Никогда?

- Никогда.

- Он не соврёт, - сказал Смурый буфетчику, а тот негромко ответил:

- Всё равно. Пожалуйста.

- Идём! - крикнул мне повар, подошел к моему столу и легонько щёлкнул меня пальцем в темя. - Дурак! И я - дурак! Мне надо было следить за тобой...

В Нижнем буфетчик рассчитал меня: я получил около восьми рублей первые крупные деньги, заработанные мною.

Смурый, прощаясь со мною, угрюмо говорил:

- Н-ну, вот... Теперь гляди в оба - понимаешь? Рот разевать нельзя...

Он сунул мне в руку пёстрый бисерный кисет.

- На-ка, вот тебе! Это хорошее рукоделье, это мне крестница вышила... Ну, прощай! Читай книги - это самое лучшее!

Взял меня под мышки, приподнял, поцеловал и крепко поставил на палубу пристани. Мне было жалко и его и себя; я едва не заревел, глядя, как он возвращается на пароход, расталкивая крючников, большой, тяжёлый, одинокий...

Сколько потом встретил я подобных ему добрых, одиноких, отломившихся от жизни людей!..

VII

Дед и бабушка снова переехали в город. Я пришёл к ним, настроенный сердито и воинственно, на сердце было тяжело, - за что меня сочли вором?

Бабушка встретила меня ласково и тотчас ушла ставить самовар; дед насмешливо, как всегда, спросил:

- Много ли золота накопил?

- Сколько есть - всё моё, - ответил я, садясь у окна. Торжественно вынул из кармана коробку папирос и важно закурил.

- Та-ак, - сказал дед, пристально всматриваясь в мои действия, - вот оно что. Чортово зелье куришь? Не рано ли?

- Мне вот даже кисет подарили, - похвастал я.

- Кисет! - завизжал дедушка. - Ты что, дразнишь меня?

Он бросился ко мне, вытянув тонкие, крепкие руки, сверкая зелёными глазами; я вскочил, ткнул ему головой в живот, - старик сел на пол и несколько тяжёлых секунд смотрел на меня, изумлённо мигая, открыв тёмный рот, потом спросил спокойно:

- Это ты меня толкнул, деда? Матери твоей родного отца?

- Довольно уж вы меня били, - пробормотал я, поняв, что сделал отвратительно.

Сухонький и лёгкий, дед встал с пола, сел рядом со мною, ловко вырвал папиросу у меня, бросил её за окно и сказал испуганным голосом:

- Дикая башка, понимаешь ли ты, что это тебе никогда богом не простится, во всю твою жизнь? Мать, - обратился он к бабушке, - ты гляди-ка, он меня ударил ведь? Он! Ударил. Спроси-ка его!

Она не стала спрашивать, а просто подошла ко мне и схватила за волосы, начала трепать, приговаривая.

- А за это - вот как его, вот как...

Было не больно, но нестерпимо обидно, и особенно обижал ехидный смех деда, - он подпрыгивал на стуле, хлопая себя ладонями по коленям, и каркал сквозь смех:

- Та-ак, та-ак...

Я вырвался, выскочил в сени, лёг там в углу, подавленный, опустошённый, слушая, как гудит самовар.

Подошла бабушка, наклонилась надо мной и чуть слышно шепнула:

- Ты меня прости, ведь я не больно потрепала тебя, я ведь нарочно! Иначе нельзя, - дедушка-то старик, его надо уважить, у него тоже косточки наломаны, ведь он тоже горя хлебнул полным сердцем, - обижать его не надо. Ты не маленький, ты поймешь это... Надо понимать, Олёша! Он - тот же ребёнок, не боле того...

Слова её омывали меня, точно горячей водой, от этого дружеского шопота становилось и стыдно и легко, я крепко обнял её, мы поцеловались.

- Иди к нему, иди, ничего! Только не кури при нём сразу-то, дай привыкнуть...

Я вошёл в комнату, взглянул на деда и едва удержался от смеха - он действительно был доволен, как ребёнок, весь сиял, сучил ногами и колотил лапками в рыжей шерсти по столу.

- Что, козёл? Опять бодаться пришёл? Ах ты, разбойник! Весь в отца! Фармазон, вошёл в дом - не перекрестился, сейчас табак курить, ах ты, Бонапарт, цена-копейка!

Я молчал. Он истёк словами и тоже замолчал устало, но за чаем начал поучать меня:

- Страх перед богом человеку нужен, как узда коню. Нет у нас друга, кроме господа! Человек человеку - лютый враг!

Что люди - враги, в этом я чувствовал какую-то правду, а всё остальное не трогало меня.

- Теперь опять иди к тётке Матрёне, а весной - на пароход. Зиму-то проживи у них. А не сказывай, что весной уйдёшь от них...

- Ну, зачем же обманывать людей? - сказала бабушка, только что обманув деда притворной трёпкой, данной мне.

- Без обмана не проживёшь, - настаивал дед, - ну-ка скажи - кто живёт без обмана?

Вечером, когда дед сел читать псалтырь, я с бабушкой вышел за ворота, в поле; маленькая, в два окна, хибарка, в которой жил дед, стояла на окраине города, "на задах" Канатной улицы, где когда-то у деда был свой дом.

- Вот куда заехали! - посмеиваясь, говорила бабушка. - Не может старик места по душе себе найти, всё переезжает. И здесь нехорошо ему, а мне хорошо!