Въ лто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ)

Тут я решил вмешаться. Конечно, в семнадцатом столетии свои понятия о ведении допросов: читывал я и про дыбы с их виской и встряской, и про батоги, и про горящие веники, не говоря уже о суровых казнях, вроде колесования или четвертования. Но одно дело — читать про такое в умных книгах, а совсем иное — самому попустительствовать ненужной жестокости. Я за свою жизнь повидал многое. И драться приходилось от души, и убивать врагов на фронте не только с расстояния, но и до шашки, случалось, доходило. Но то — в горячке боя, когда или ты, или — тебя. А вот так: чтоб безоружного, связанного метелить? Это не по мне. Тем более, что я-то примерно помню, в общих чертах, как менялись русские самодержцы. Царь Фёдор после Смутного времени на Руси имелся только один — но много лет спустя, сын Алексея Михайловича и старший брат Петра Первого. Так что, судя по всему, пойманный повторяет подсунутую ему дезинформацию или попросту — врёт. Так зачем излишняя жестокость?

— Погоди, сотник! — Остановил я ретивого командира. — Мудрые люди говорят: собака лает, а караван идёт. Этот бандит своё получит. Эй ты, говорливый ты наш, — обратился я к пленнику, — скажи лучше, как тебя звать и кто послал тебя народ мутить? И много ли вас таких говорливых сейчас по Москве шляется, тоже поведай, не стесняйся. Правду скажешь — оставим в живых. Слово даю. Ну, а будешь в молчанку играть — извини, тут уж сам себе виноват будешь. — Развёл сожалеюще руками.

Связанный мужик перевалился на бок и, сплюнув кровью и зубным крошевом, заговорил уже не тем дерзким тоном, как только что. Вот только сломанная челюсть мешала понять, что имеется в виду.

— Ахо я, Х’айка. До хетухох нахь хь оуа ыухыхы, ояин Иитий Хуйхий елел люду хихять ити Литху хить! А хихла я не хетаю, хотхи ха тхе, кахихь.

— М-да, Евстафий Никитин, перестарался ты малость с бандитом. Ну и как теперь с ним разговаривать?

— Прости, Великий Государь! Нечистый попутал, не вели казнить! Такая досада обуяла, как сей пёс лаяться начал, что силу не сдержал! — Вид у сотника был настолько убитый, что невольно хотелось ему посочувствовать.

— Казнить — не велю. Но впредь пленным морды не крушить! На то в государстве другие люди найдутся.

И вновь повернулся к пойманному.

— Видишь, что случается, если грубить начинаешь? И тебе больно, и мне непонятно. Одно сплошное расстройство. Хорошо ли?

«Ахо Х’айка» осторожно помотал головой.

— Писать умеешь?

Снова качание.

— Ну и что нам с тобой делать?

— Ауты, ‘еликий хохудахь!

— Великий Государь, дозволь молвить! — Вмешался в разговор белобрысый молодой стрелец лет девятнадцати со светлой вьющейся бородкой и почти незаметной на светлой коже ниточкой усиков. — У меня дед Фрол, Царствие ему Небесное, и со Святыми упокой, ещё батюшке твоему служил, так ливонские немцы ему всю главу мечом изъязвили, тако же и длань, и плечи. Тако до кончины своей мычал невнятицу. Я же по младости лет кой-что из его речи разуметь выучился. Дозволь, Великий Государь, поведать, что сей вор тебе сей час сказывал?

— Ну давай, переводи… — И, видя удивлённое выражения лица парня поправился. — Толмачь, говорю!

— Слушаю, Великий Государь! Речет вор, дескать, кличут его Пахомкой, прозвание не разобрал: не то Харька, не то Свайка, уж прости. Дескать, до петухов[2] его с иными татями из поруба вынули, а лжу кричать им боярин Димитрий Шуйский повелел, и ещё повелел люду кричать, чтоб твою, Государь, Литву идти бить, какие литовские люди с тобой на Москву пришли и в свадебном поезде Великой Государыни супруги твоей. А числа тех татей вор сей не ведает, але ж мнит более двух сотен[3].

Закончив вольный перевод «показаний» вражеского агитатора, стрелец чинно поклонился и застыл в ожидании моей реакции. Остальные также молча стояли, выжидающе поглядывая на своего царя.