В Маньчжурии

— Ну, так что же, чему же радоваться?

— Рана не очень серьёзная, а теперь ему всё вернут, пожалуй.

— Ничего не понимаю!

— Да ведь это наш милый Чоглоков. Разжалованный.

Вспомнил: мне о нём пограничники рассказывали как о лучшем офицере. И в полку он свято нёс своё горе. Никакого послабления себе не давал. Плечом к плечу с солдатом, и хотя ему не раз его бывшие товарищи хотели облегчить его кару, — он ни разу не принимал такой милости. Он искупал свой малый грех. Как человек честный и благородный, подвергаясь всем его последствиям, не отлынивал ни от чего. Избалованный, изнеженный, он нёс трудную солдатскую службу наравне с привыкшим к лишениям рядовым.

— Здравствуй, Чоглоков! — подходит к нему его друг.

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие!

— Ну, теперь шабаш. Конец твоей муке.

Он весь сегодняшний бой был впереди. Дрался как лев, кидался туда, где опасности было больше. Как он от тысячи смертей ушёл, Бог его ведает, потому что, сравнительно с тем, что он делал в этом сражении, его рана — выигрыш в двести тысяч. Солдаты по-своему объясняют:

— Конца искал, намучился барин!

А какое золотое сердце, — спросите у тех же солдат, которым он был старшим товарищем, когда золотые погоны носил. В каждом принимал участие.

— Он один врубился в японский эскадрон.

Когда его несли на поезд раненого, догнал генерал Самсонов и подал ему руку.

— Поздравляю вас…

Раненый приподнялся.

— От всей души радуюсь за вас. Я сделаю всё со своей стороны, чтобы устроить вашу участь.

Когда Чоглокова привезли в Ляоян, командующий маньчжурской армией, как он всегда это делал, посетил и его. Расспросил. Повесил ему на грудь солдатского Георгия.

— А теперь я буду сам хлопотать за вас у Государя.

Не успел я ещё оставить этот перевязочный пункт, как опять новый тип.

Слышу, доктор отчаянно спорит с раненым, перевязывая ему ногу.

— Нельзя, говорят тебе.

— Так что дозвольте, ваше высокоблагородие.

— Слышал ты или нет: у тебя пуля засела в ноге.

— А где же ей сидеть, коли она в ногу попала?

— Так как же я тебя пущу назад в полк?

— Потому она сидит в говядине. Я смогу сидеть в седле.

Доктор отмахнулся и отошёл.

— Что это у него? — спрашиваю.

— Да помилуйте: у человека легко может быть гангрена, а назад, в строй, просится.

— У меня там и табачку моего пачка осталась! — тоскливо бурчит солдат.

Через пять минуть — суматоха.

— Корней Захаров! Захаров!

— Где Захаров?

— Нет его, доктор. Вот сейчас здесь был, а теперь нет.

Захаров улучил минуту, когда доктор отошёл к другим больным, и — давай Бог ноги. Потом встречаю доктора.

— Ну, что же, отыскали вы его?

— Нет. В строю… Свой доктор там за ним смотрит.

По всему полотну железной дороги, на насыпи точно птицы на застрёхе сидели любопытные. Молчание царило здесь, — лицо у каждого было обращено на юг, ухо ловило беспрестанный гул орудий. Точно он мог им рассказать, что там. Мы быстро добрались до перелеска… Тут в тени деревьев лежали на носилках раненые. Я всмотрелся, — вон верхом сестра Воронова. Около — врачи. Идёт перевязка вовсю. Подхожу к одной группе.

— Работать не дают спокойно! — жалуется врач.

— А что?

— Несмотря на наши флаги «Красного Креста», поминутно бьют шрапнелями. Хорошо, что у меня молодёжь такие славные ребята, не боятся, не уйдут. Спасибо вам, братцы…

— Ну, вот, чего бояться! — недовольно бурчит взъерошенный студент.

Сколько я их видел здесь, и какой это славный, благородный, не складывающий рук народ. Рядом с сестрою милосердия это лучшие друзья солдата. Они с ним на боевой страде, неразлучны — в огне, в голоде, в жажде, в смертельной устали… Ах, какая это чудесная, святая молодёжь! Издали шапки долой перед нею, идущею на честную тяжкую работу, на смерть, на муку, на неописуемое страдание!

«Брат», «сестра» — зовут их наши мужики под серою шинелью, и с этими великими, от всей души сказанными именами навеки смыкают свои измученные очи.

Брат, сестра, да встретит тех, кто из вас уцелеет, далёкая родина так, как вы это заслуживаете! Да будет вам будущее светло, радостно и ясно! Да восторжествует всё то, ради чего чутко трепещут ваши молодые сердца, во что вы верите, к чему стремитесь и здесь, и дома!.. Будь проклято перо, бессильное рассказать о вас вашим отцам, матерям, близким — так, как вы этого стоите, чтобы они в горе, разлуке с вами, вместе со мною могли любоваться вами, — «людьми», в высшем значение этого слова, — на кровавой ниве!..

За перелеском с перевязочным пунктом — поля, осыпаемые шрапнелями, и крутой обрыв гор, вдоль которого выстроились обозы и военные лазареты. В обозах тишина. Лошади мирно жуют гаолян и только передёргивают нервно всею кожей, когда около взвизгнет осколок, или лопнет граната… В лазаретах военные врачи работают, не покладая рук. Мы идём мимо.