В Маньчжурии

И ящик, и его прибило к руинам моста, простоявшего до этих ливней двести лет.

А другому стало жаль ротного козла. Он кинулся за ним, кувыркался в стремнине потока версты две и всё-таки спас бедное животное.

— Чего ты это старался?

— Помилуйте, наш, ротный… И добёр уж очень. Играться любить.

А третий: офицер верхом тонул, лошадь растерялась, потому что вместо того, чтобы ей предоставить самой спасать его, неопытный ездок вздумал управлять ею. Солдат в самой быстрине нырнул под брюхо коню и сверхчеловеческими усилиями на мгновение приподнял её. Она очнулась, выбилась и спасла и себя, и всадника.

— Ну, и молодец же ты! — хвалили солдата.

— Так что уж больно офицер ласковый. Никогда мы от него дурного слова не слыхали.

Я убеждён, что всепрощающий и терпеливый, он также спас бы и «недоброго». Там Бог разберёт, кто прав, кто виноват…

Ах, что это были за наводнения… В самом деле, с неделю стояли такие ливни, изуродовали и исковеркали всё на маньчжурских дорогах, горах, в ущельях и потом вдруг оборвались. Мы считали, что сезон дождей, о которых рассказывают ужасы, — уже начался; оказывается, — нет, надо погодить. Это ещё листочки, — цветы и ягодки потом. Чем же ещё более грозным он может испугать нас? Ведь не снесёт же горы с их каменными остовами, не зальёт же морем Ляодунскую равнину, не сползут же утёсы и не поплывут по океану. Всё остальное же было, всё доступное воображению испытали…

Вон бурые потоки смыли дамбу из-под шпал. Шпалы висят на рельсах. Бешено стремится под ними внезапно образовавшийся поток, крутит, рвёт, беснуется… Железнодорожные солдаты со своими офицерами смело бросаются в эту пучину. Заготовили мешки с землёй, рядовые разделись догола и, стараясь только, чтобы их не сбило, — устраивают по горло в дикой и шумной стихии новую дамбу. Их сносит прочь, они упорно возвращаются к тому же месту. Бьёт о бока оставшейся насыпи, крутит в пене, выкидывает в сторону, — всё равно. Приказ отдан, — нужно его исполнить.

Слепая, чёрная ночь кругом… Кипит бесстрашный труд человека, а утром по готовой насыпи идёт поезд с хлебом для голодных солдат.

На страх богам

Мы вошли в большую, хотя и небогатую фанзу.

На дверях было неизбежное изображение двух доисторических генералов, которых какой-то богдыхан произвёл в добрые гении. Страшные растопыри с бородами веером и грозно нахмуренные — на страх врагам!

Видите ли, много тысяч лет тому назад злые «боги» мешали богдыхану спать. Шумели, стучали у его постели… Богдыхан жаловался своим генералам, и двое из них вызвались стать на страже у его кровати и прогнать злых богов. Действительно, не успели злые небожители явиться у ложа повелителя, как генералы, растопырив ноги и руки, налетели на них «тиграми» и, махая во все стороны мечами, так напугали богов, что те бежали прочь, рассыпая огненный след по всему дворцу.

На другой же день генералы были произведены в «добрые гении», и каждому доброму китайцу вменено в обязанность изображать их на своих дверях.

Боги, видите ли, здесь картину принимают за действительность.

Жизнь и смерть

Жалко этой мирной сельской жизни. За что на неё, кроткую, красивую, нежную, обрушилась эта истребительная война?

Там, где слышались тихая китайская песня и свирель (кстати, китайская песня изумительно похожа на русскую), теперь грохочут орудия, трещат японские пачки и русские залпы. Сотни и эскадроны топчут зелёную прелесть весенних полей; в мирных фанзах за решётками больших окон, заклеенных бумагой, в садах, благоухающих розами, распоряжается чужак. И бедный, так трогательно любящий свой дом и свою семью, манза бежит на вершины аметистовых сопок. Куда же ему деваться? Как поднялся гаолян! Сегодня мы отправились на наши передовые позиции. Смотрим кругом и себе не верим. Ведь это именно — на глазах растёт.

Давно ли слабые поросли едва-едва отделялись от жёлтой земли? Теперь весь край сделался совсем зелёным. Всё на нём зеленеет, куда только ни уходит глаз. Зеленеют нивы, огороды, сады, поля, луга, откосы гор, вершины, ещё вчера казавшиеся голыми, ущелья; кучи щебня покрывает пахучая дикая герань; по высоким вышкам с зелёными шапками омелы ползёт цепкая чужеядная змея, раскидывая кругом зелёные ветви, которые скоро покроются цветами. Зелень ползёт по жёлтой глине тихих фанз, по серому камню кумирен, по причудливым утёсам, закидываясь за их гребни, и треплется на них.

А человек здесь — враг, и часто залпы направляются в этот мирный убор маньчжурской весны.

Какие тут деревни! В них стоят китайские монастыри и богатые фанзы, давно заколоченные владельцами. Зубчатые серые стены, из-за них оригинальные черепичные кровли, изогнувшиеся как спина дракона. Часто на таком дворе десять-пятнадцать маленьких домов, сгибающихся под тяжестью своих массивных кровель. И на всём этом печать удивительного спокойствия, давно отстоявшейся жизни.

В верху война, истребления, а внизу целый океан непонятного народа.

Жалко всей этой примиряющей красоты, задумчивой и ласковой!..

Я говорил с Отзу, — местным философом, которого так ценят китайцы.