В Маньчжурии

Простор, неподвижность, молчание. Смотришь в окна вагона, и такое уныние охватывает, что не рад и яркому солнцу на безоблачном небе, и девственным снегам, — сверкающим, чистым. Эта неоглядная даль мертва, так мертва, что единственно живое на ней — наш поезд, точно врывающийся в сплошное царство торжествующей смерти. И вчера были те же пустыри, и сегодня они, и завтра будет то же. Кое-где чахлая-чахлая поросль. Не леса? не рощи, а поросль. Стоить что-то жалкое, плохо обветвившееся. Силы нет подняться в высоту, к земле припало и треплется на ней, — оскуделое, измученное.

Вон точно серебряные блюда кинуты на печальную гладь, — это солончаковые озёра: ни красы в них, ни радости.

Да тут есть ли человек? Подымается ли откуда-нибудь дымок затерявшегося на безлюдье жилья?.. Нет, — всё ясно, прозрачно, бело, и молчит пустыня, молчит до ужаса, до того, что кровь стынет в жилах, и невольно сам начинаешь кричать, петь, подавать голос: я де жив ещё, не умер. Со мною ничего ты не сделаешь…

На что она похожа, эта Бараба, — это дно проклятого Богом океана? Громадное, на тысячи вёрст, окоченевшее лицо трупа с чудовищными застывшими белыми глазами. Ничего не прочтёшь на ней, — книга ужаса, раскрытая на пустой странице.

Она не ожила даже, когда заходящее солнце обдало всю её розовым светом. На ледниках он кажется просачивающею их тёплою кровью. Тут он только скользил по мёртвому лицу всё бледнее и бледнее, пока не угас совсем, и пустыня закуталась в сизый сумрак.

Ночью под луной — та же гладь, те же солончаковые щиты, забытые на ней былыми богатырями, те же холодные, обескрыливающие воображение, дали. Я приподнял как-то занавеску, — то же царство смерти, нигде и ни в чём не изменившееся…

Мне почудилось: прошли миллионы лет, солнце давно потухло, и обледеневшая мёртвая земля, беззвучная, бездыханная, страшным ледяным комом несётся в загадочное пространство… На ней всё остановилось — ни ветра, потому что воздух тоже отвердел, ни огня, — вулканы давно потухли и стоят как надгробные памятники над угасшей жизнью своей планеты…

— Всё ещё Бараба? — спрашиваю утром.

— Ей долго конца не будет. — А земля чудесная.

— Как так?

— Чистейший чернозём, только ничего на нём не родится.

Все засмеялись.

— Хуже Сахары, — там хоть оазисы есть… А на эту сибирскую Сахару мы давно рукой махнули.

— Сюда пробовали направлять переселенческие партии, — рассказывает молодой доктор. — Я был с такими. Приедет зимой, сядет, а летом прочь бежать. Больше здесь уж никого не селят. Довольно. Были такие, что сходили с ума на Барабе.

Этакий круглый ноль поставила природа между Европой и далёким Востоком.

Степь Гоби

Что за безотрадный край! Когда на школьной скамье я заучивал ничего не говорящие воображению названия «Гоби или Шамо» и старался представить себе эти степи, — они являлись мне всё-таки не столь ужасными, как эти начинающиеся в Даурии и пропадающие в Монголии бесплодные, плоские солончаковые пространства.

За красивою Ингодою скоро начинаются они, пустынные, с режущими глаза прослоинами соляных озёр, с жалкою прошлогодней порослью, которую то и дело срывает ветер и несёт перед собою.

Целые тучи перекати-поле мчатся рядом с поездом, то обгоняя его, то застревая в рытвинах… Какие-то сорванные с сожжённых ещё летом стеблей сухие звёзды, сухие клубы перепутавшихся былинок…

Бешено по всей этой неогляди носится сумасшедший ветер, — воет позади, ревёт что-то злобное и дикое нашему паровозу, точно хочет перекричать свистки одуревшего машиниста, клубами взрывает соль и кутает ею испуганный поезд, срывает с выпуклин песок и точно бичами подгоняет его сплошные, сыпучие и зыбучие стены…

Ни лесинки кругом.

Изредка из-за этих песчано-соляных занавесей, колеблющихся впереди и позади, выступят медлительные важные верблюды… Истово, вытягивая свои длинные шеи, они провожают наш поезд и теряются где-то в глубине этой проклятой Богом пустыни.

Вот юрта; никто оттуда даже и не вышел взглянуть на нас. Не вымерли ли и там люди? Или блеск и вихрь этой пустыни пугают их?

Летом здесь всё жёлто внизу и тёмно-сине вверху. Тут испуганное воображение должно было видеть не светлых ангелов, а именно злобных драконов с их завитыми хвостами и растопыренными когтями цепких, ужасных лап… змеиные языки из огнедышащих пастей… горящие ненасытною злобою глаза… Дракон, должно быть, родился здесь и через Монголию перешёл в Китай.

Трое суток мы ехали по этому страшному краю. Выходя на остановках, мы падали под ветром. Точно чьи-то громадные холодные ладони упирались нам в грудь и опрокидывали навзничь. И всё кругом стонало, выло, плакало, грозило.

Гоби или Шамо незаметно переходит в Северную Маньчжурию, такую же безотрадную… Среди сплошной пустыни затерялась и станция «Маньчжурия».

На пороге к Китаю

Что за страна пошла! Среди глади, — точно поднятые руками человеческими, — горы пирамидами. Сразу вспухнет такая, — ни холмов, ни отрогов. В одиночку, а дальше другая, третья. От Гоби не осталось ничего, — тут уже кое-где видны перелески. Стаи чибисов подымаются от шума нашего поезда…