В Маньчжурских степях и дебрях<br />(сборник)

— Не пришлось, — говорит Цветков. Павел Иванович вскидывает глаза кверху.

— Начальство довольно?

— Начальство довольно.

А вы начальством?

— И я начальством доволен.

— Очень хорошо. Очень хорошо…

— Очень хорошо, Павел Иванович.

Павел Иванович смотрит на него подозрительно. Не пришел ли сюда этот артиллерист, чтобы просто почесать язык? Некоторое время он молчит, потом в мозгу его, вероятно, мелькает мысль, женат Цветков или нет. Если женат — так, конечно, это, что он сейчас передразнил Павла Ивановича, вышло у него само собой, безо всякой задней мысли.

Женатый человек должен быть солидным.

А может быть, Цветков пришел определить своего сына приходящим или пансионером?

Наверное, пансионером. Он сам был пансионером. И сын, наверное, такой же головорез, как отец, и, наверное, тоже будет артиллеристом.

И он спрашивает, снова поправив пенсне, будто это пенсне может помочь ему узнать, женат или нет Цветков, если тот соврет.

— Женаты?

— Женат.

Павел Иванович вспоминает, что он встретил раз Цветкова в сквере с гимназисткой, а в другой раз с тою же гимназисткой застал его в театре.

— Наверное, на этой, как ее… Такая, с этакой косой с голубым бантом?

Павел Иванович вспоминает фамилию гимназистки.

— На Маевской?..

— На Маевской, Павел Иванович.

— A-у…. довольны?

— Доволен…

— Есть дети?

— Трое, Павел Иванович.

— A-у…. трое… Шалуны?

— Бойкие мальчики…

И у Цветкова с Павлом Ивановичем начинается длинный разговор о гимназии, о мадам Цветковой. И Павел Иванович всякий раз, когда Цветков вспоминает жену, гнусит:

— A-у… Это та с косой и голубым бантом?

II

Когда была бомбардировка, и Цветкову весь день приходилось проводить около орудий, обед ему носили туда же на батарею.

Приносил обед обыкновенно денщик Цветкова, не высокого роста, в вечно засаленном вытершемся мундирчике, в вечно грязном, точно он только и знал, что ставил самовары или закрывал и открывал вьюшки в печах, худощавый, вертлявый солдатик, поляк по происхождению, Венцеслав Забужский.

От копоти, от угольной пыли или еще от чего у Забужского даже лицо постоянно было серое, как у железнодорожного смазчика или кочегара. Словно он никогда не умывался.

Наскоро закусывая, Цветков непременно справлялся о Павле Ивановиче.

— Забужский!

— Я-с.

— Все у нас благополучно?

— Так точно, ваше благородие.

— А Павел Иванович?..

— Ходят-с.

— Обедал?..

— Так точно… Обедали-с; почивать собираются. «Почивал» Павел Иванович в паутине… Паутину он устроил в самом конце своего коридора в углу… Действительно ли почивал он в этой паутине после обеда или просто сидел так и о чем-нибудь думал, неизвестно, верней всего, что почивал, потому что такой важный господин, если уйдет к себе после обеда, так уж, разумеется, для того, чтобы «отдыхать».

Обедать Павлу Ивановичу подавал тот же Забужский.

Кормил он его мухами, при чем выбирал самых жирных мух.

Раз Забужский на обычный вопрос Цветкова, обедал ли Павел Иванович и после обычного же своего ответа: «так точно, ваше благородие, обедали» поднес ладонь ко рту, кашлянул в ладонь и сказал немного глухо:

— Ваше благородие!..

На Цветкова он смотрел исподлобья, все держа ладонь у рта. Сквозь растопыренные пальцы видно было, что он не закрыл рта, будто собирается заговорить опять.

— Ну? — сказал Цветков.

Забужский опустил руку.

— Я им, ваше благородие, сегодня и «коклетку» сделал.

Он почему-то всегда говорил не котлета, а коклета… Впрочем, он сейчас же поправился.

Он вытянулся, опустил руки по швам и выпучил глаза…

— Котлету, ваше благородие.

Он словно выстрелил этой фразой прямо в лицо Цветкову, произнося ее так, как произносил всякую другую заученную казенную фразу, громко, отчетливо, как он ответил бы, например, на приветствие высшего начальства, став во фронт:

— Здравия желаю вашему превосходительству.

Цветков именно требовал от него, чтоб он говорил котлета, а не коверкал этого слова по-своему.

— Как котлету? — изумился Цветков, перестав есть и во все глаза уставившись на Забужского.

— Так точно, ваше благородие…

— Котлету?..

— Так точно, ваше благородие.

— Вольно! — крикнул Цветков. Он видел, что Забужский отвечает совсем не то, что следует… Он имел время хорошо его изучить и понимал, что сейчас Забужский своими «так точно» хочет подтвердить только, что Цветков прав, а он нет: котлету нельзя называть коклетой.

— Из чего ты ее сделал?

— Коклету?

Забужский хотел было поправиться, но Цветков сейчас же его остановил:

— Не нужно. Чорт с тобой! Коклеты — так коклеты. Из чего ты ее сделал?

— Из чмеля-с.

— Из шмеля?

— Так точно. Вот этакий-с.

И Забужский, собрав пальцы на левой руке в кулак, выставил вперед указательный палец.

— Как же ты ее делал?

— Обыкновенно, как вообще…

— Рубил?

— Рубил-с. Потом пустил жирку. Только жарить не жарил — сырую. Должно очень хорошо вышло: ведь у него мед… Сейчас подношу, говорю:

«Пал Иваныч!»

А они бегут, бегут… Потом стали. Я им:

«Пожалуйте кушать».

Потом говорю:

«Чмель».

Вижу: нюх-нюх, понюхали. Конечно, нынче — муха, завтра — муха, надоест. Да…

«Чмель», — говорю.

А они действительно нюхают. После того стали кушать.

— И теперь спит? — спросил Цветков.

— Почивают-с.