В мансарде (СИ)

  - Да куда же вы, сейчас всё будет сухо, - бормотал он, собирая воду, отжимая её в окно, но вереница людей шла и шла, огибала его ноги, обходила.

  - Послушайте, Алексей Степанович, послушайте! Бросьте! - кричал Кондратьев. - Не останется времени попрощаться.

  - Попрощаться? - медленно выпрямился Никитин, он шагнул к окну с тряпкой в руках, остановился.

  Дождь хлестал как из ведра, заливал стол, архитектор едва удерживался на карнизе. Люди перебирались на стол. Как мураши, сгорбившись, укрываясь, пряча грустные лица. Теперь они принялись скапливаться на столе.

  - Я вам говорил, Алексей Степанович, что слышу пение, вы один мне поверили. А вчера этот голос вдруг запел так радостно, что услышали все. Но вы его всё равно не услышите, он говорит намного тише нас. Он пел очень долго, а потом заговорил. Говорил и говорил, а слов его, языка не знал никто, но странным образом мы его понимали. Как это возможно? Я долго думал и придумал, что собака ведь тоже не знает языка хозяина, но они друг друга понимают.

  - Да она ведь жесты его понимает, - машинально сказал Никитин, - мимику, отдельные слова запоминает, а-а, не слушайте меня, говорите, Кондратьев! Что он сказал? Кто он этот певец?

   - Он сказал, - размахивая руками, рассказывал архитектор, крича изо всех сил, перекрикивая шум дождя, - что он с другой планеты, прилетел на звездолёте, что его корабль разбился. Что уже не было надежды вернуться. Но вчера он получил сигнал со своего корабля. Корабль его сумел восстановиться, он так сказал. Корабль у него живой робот, как-то так, сам себя ремонтирует! И теперь он может улететь. Но он не может улететь, оставив нас. Мы тогда умрём. Вот! Вот почему мы ожили, из-за него, я не знаю, как он это делает, но обязательно расспрошу! Но он сказал своему кораблю и экипажу, что остаётся. Тот, кто поёт, когда об этом сказал, заплакал. Или сделал что-то очень похожее на это. Не знаю! Мне захотелось плакать с ним. Я никогда не покидал родные места, но вдруг почувствовал, как это тяжело, навсегда отказаться увидеть их. Понимаете, из-за нас.

  Кондратьев замолчал.

  Никитин тоже молчал. Не хотелось ничего говорить. Накатила то ли злость, то ли обида какая-то глупая, детская. "Ожили, значит, из-за ночного певца... Если бы не мама, то некому было бы оживать... Да не в этом дело, не в этом". Дождь стих, стало холодно. Пластилиновый народ почти весь собрался на столе. Кто сидел, кто стоял.

  - Почему же тогда вы все собрались здесь, если он остаётся? - спросил Никитин.

  - Он сказал, что ему долго не протянуть. Чужой мир убивает его, а умрёт он, тогда умрём и мы.

  - Понятно. И вы решили лететь с ним, чтобы не умирал никто.

  Архитектор устало махнул рукой в знак согласия.

  Никитин молчал. Он не знал, что сказать. Все эти люди, все лица были обращены к нему, смотрели на него с надеждой. Будто он мог сейчас что-то решить, что-то сделать, и тогда они останутся, и никто не умрёт.

  Но что он мог?

  Ему надо было для начала хотя бы поверить в этого инопланетянина. Может, нет никакого ночного певца.

   "Взять и сказать, что надо остаться, нет никакой опасности, и всё будет по-прежнему. Опять будем решать мировые проблемы, ругаться, смеяться... опять я буду жаловаться Воронову, что они меня все достали. А если сейчас скажу, а певец есть и он улетит, и люди эти все умрут?"

  - Но как вы будете там? - тихо сказал Никитин, оглядывая их всех.

  Он спросил, но уже с последним словом знал ответ, что всё будет хорошо. А как иначе? Раз они собрались, значит, верят, что всё будет хорошо.

  Невольно вскинул глаза на небо. Звездолёт... Неужели и правда он появится.

  Никитин требовательно спросил в никуда:

  - Их много. Войдут ли они все? Как они будут... там?

  "Может, планета такая, что там всё нормально будет, чего ты, идиот, привязался?"

  Тишина. Ну, конечно, он ведь не может слышать, или просто ему никто и не собирался отвечать, или нет никого, кто мог бы ответить.