В мгновение ока

— Муть, — сказал я. — Это все от скуки. Но могу протолкнуть для вас контракт миллионов этак на пять в «Шизо Амалгамейтед, эл-те-де». А то и в «Корабль фантазий Зигмунда Ф.», с раздвоением на личности!

— Ты ничего не понимаешь, — сказал фон Зайфертиц. — Я просто нашел себе занятие, чтобы не думать о тех, кого взорвал, подбил, отправил на дно Атлантики в сорок четвертом. Киностудия «Шизо Амалгамейтед» — это не по моей части. Мне достаточно содержать в порядке ногти, чистить уши да выводить пятна с денежных мешков вроде тебя. Стоит только остановиться — и от меня останется мокрое место. В этом перископе собралось все, что я повидал за последние сорок лет, наблюдая за психами разных сортов и калибров. Когда я смотрю в окуляр, моя собственная кошмарная жизнь, омытая приливами и отливами, растворяется. Если мой перископ объявится в каком-нибудь низкопробном, дешевом голливудском балагане, я трижды утоплюсь в своем водяном матраце, чтобы от меня и следа не осталось. Видел мой водяной матрац? Величиной с три бассейна. Каждую ночь проплываю его вдоль и поперек восемьдесят раз. Или сорок — если днем удается вздремнуть. Так что на твое многомиллионное предложение отвечаю «нет».

Вдруг по телу доктора пробежала судорога. Он схватился за сердце.

— Что я наделал! — вскричал он.

Слишком поздно до него дошло, что он впустил меня в свое сознание и бытие. Вклинившись между мною и перископом, он затравленно переводил глаза с меня на аппарат и обратно, словно стиснутый между двумя кошмарами.

— Ты там ничего не видел! Ровным счетом ничего!

— Нет, видел!

— Ложь! Как можно опуститься до такого вранья? Представляешь, что будет, если это сделается достоянием гласности, если ты начнешь трубить направо и налево?… Боже правый, — бушевал он, — если мир об этом узнает, если кто-нибудь проговорится… — Слова застыли у него на языке, будто давая почувствовать вкус истины, будто я, доселе незнакомый, вдруг обернулся пистолетом, стреляющим в упор. — Меня… засмеют, выживут из города. Несмываемый позор… Постой-ка. Эй, ты!

Его лицо словно загородилось дьявольской маской. Глаза вылупились. Челюсть отвисла.

Вглядевшись в его черты, я почуял убийство. Бочком, бочком стал продвигаться к выходу.

— Ты не проболтаешься? — спросил он.

— Нет.

— Как это ты исхитрился вызнать всю мою подноготную?

— Да вы же сами рассказали!

— Верно, — изумился он и начал озираться в поисках орудия. — Задержись-ка на минуту.

— С вашего позволения, — выговорил я, — мне пора.

Выскользнув за дверь, я припустил по коридору: колени на бегу подскакивали так, что едва не выбили мне нижнюю челюсть.

— Назад! — заорал мне в спину фон Зайфертиц. — Тебя нужно убить!

— Я так и понял!

До лифта я добежал первым, стоило мне ударить кулаком по кнопке «вниз» — и дверцы, к счастью, тут же разъехались в стороны. Я впрыгнул в кабину.

— А попрощаться? — выкрикнул фон Зайфертиц, вскинув кулак, словно в нем была зажата бомба.

— Прощайте, — сказал я. Двери захлопнулись.

После этого мы с доктором не виделись около года.

Я частенько ходил по ресторанам и, каюсь, рассказывал приятелям, и вообще кому попало, о своей коллизии с командиром подлодки, что заделался френологом (это тот, кто ощупывает твой череп и считает шишки).

Стоило разок тряхнуть психиатрическое древо, как с него посыпались обильные плоды. Баронские карманы не пустовали, а на банковский счет хлынула настоящая лавина. На исходе века будет отмечен его «Большой шлем»[12]: участие в телепрограммах Фила Донахью, Опры Уинфри и Джералдо в течение одного ураганного вечера — взаимозаменяемые превосходные степени, положительные-отрицательные-положительные, с промежутком в какой-то час. В Музее современного искусства и Смитсоновском институте[13] продавались лазерные игры «Фон Зайфертиц» и дубликаты его перископа. Поддавшись искушению в виде полумиллиона долларов, он выжал из себя беспомощную книжонку, которая мгновенно исчезла с прилавков. Изображения мелкой живности, затаившихся тварей и невиданных чудищ, попавших в ловушку его медного перископа, воспроизводились на страницах альбомов-раскрасок, на переводных картинках и чернильных печатках с монстрами, заполонивших «Магазины недетских игрушек».

Мне хотелось надеяться, что благодаря этому он все простит и забудет. Ничуть не бывало.

Как-то днем, спустя год и месяц, у меня в квартире раздался звонок: на пороге, обливаясь слезами, стоял Густав фон Зайфертиц, барон Вольдштайн.

— Почему я тогда тебя не убил? — простонал он.

— Потому, что не догнали, — ответил я.

— Ах, ja. Действительно.

Вглядевшись в мокрое от дождя и распухшее от слез лицо, я спросил:

— Кто-то умер?

— Ко мне пришла смерть. Или за мной? Ах, к черту эти тонкости. Перед тобой, — всхлипнул он, — существо, пораженное синдромом Румпельштильтскина[14]!

— Румпель…?