В мире Достоевского. Слово живое и мертвое

Пройдет несколько лет, и самый что ни на есть характерный представитель либерального прогресса и неистовый апологет расставания России с «проклятым прошлым», идейный абсолютный соратник Карякина по «либерализму» Анатолий Чубайс вполне осознанно опубликует свои недвусмысленные откровения (правда, в зарубежной, а не отечественной печати):

«Я перечитал всего Достоевского и теперь к этому человеку я не чувствую ничего, кроме физической ненависти. Он, безусловно, гений, но его представление о русских, как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски…»

Селезнев точно выделил и описал этот тип личности как в анализе героев Достоевского, так и персонажей современных ему классиков, в частности, разбирая «Царь-рыбу» Астафьева и приснопамятного Гогу Герцева.

Он точно предугадал будущую ставку наших новых идеологов на персонажей подобного типа, на законченных индивидуалистов, озабоченных «правами личности», как рыбы в воде ощутивших себя в атмосфере джунглей 90-х в России. Оттого естественным и совершенно оправданным в легендарной речи в ходе дискуссии «Классика и мы» было его обращение к Достоевскому – самому современному, как он подчеркнул, писателю наших дней.

Прозвучавшие тогда слова об идущей третьей мировой войне заставили окаменеть распалившийся, бьющийся в антикультурной истерии зал. Его речь до сих пор не забылась, она, надо признать, остается актуальной, ибо пророчество литературного критика оправдалось полностью. Сегодня, после очевидного крушения ценностной иерархии в культуре, разложения смыслов, отрыва художественного слова от реальной жизни, строки, написанные Селезневым более трех десятилетий назад, остаются наполненными жгучими токами современности:

«Необходимость учебы у классиков, необходимость творческого восприятия уроков мастерства диктуется задачей не возвращения вспять, но потребностью нашего времени, потребности возрождения высоких критериев художественности и духовности слова, литературы. Ибо и в наше время слово – великое дело. А великое дело требует и великого слова».

«Мера нашей памяти о прошлом, мера нашего понимания целей и смысла, подвижничества великих предков – это мера уровня нашего сегодняшнего сознания, нашего собственного отношения к нравственным, духовным, культурным проблемам современности. Это и мера нашего долга перед будущим, основы которого закладываются сегодня».

…Его мысли и убежденность, его творческое поведение, его бескомпромиссность вызывали не только ненависть врагов, но и тревогу у «своих». Достаточно вспомнить, как после появления статьи «Мифы и истины» раздавались голоса, что, дескать, Селезнев чрезвычайно неосторожен, что теперь из-за него «нашим» придется «труднее». Кульминацией практикуемой «тактики» чередования «выверенных» выпадов с испугом в сочетании с желанием убрать с глаз подальше того, кто «подставляет», стала памятная история с 11-м номером «Нашего современника» за 1981 год и последовавшее увольнение Юрия Ивановича из журнала.

А он никого не «подставлял». Он просто не представлял себе, как можно иначе. Все, что происходило в литературе и – шире – в культуре на его глазах, он мерил мерками классики в контексте идущей третьей мировой войны. И не стеснялся спорить с ближайшими друзьями. О ристалищах с ним на ниве древнерусской литературы оставил яркие вспоминания Валерий Сергеев. И Вадим Кожинов счел необходимым особо отметить, что «спор – то есть острый, напряженный диалог – был главной формой нашего общения с Юрием Селезневым с первой и до последней встречи».

Не согласный со многими положениями знаменитой кожиновской статьи «И назовет меня всяк сущий в ней язык…», он без тени сомнений напечатал ее в том самом номере «Нашего современника», рассчитывая в будущем на серьезную дискуссию. Но именно продолжение разговора (выход статьи Аполлона Кузьмина в № 4 журнала за 1982 год) обернулось для него как отлучением от работы, так и негласным запретом на любые журнальные и газетные публикации.

…Мы смотрели на него, как на красивого, благородного, мужественного рыцаря на поле брани. А он, глядя на нас, еще только начинавших, ничего толком не сделавших, прозревал в нас какие-то возможности, нам еще не ведомые. Николай Кузин вспоминал о задушевной и серьезной беседе о литературе, которую завел с ним Селезнев при первой встрече, будучи знаком лишь с двумя-тремя рецензиями молодого критика.

…Как-то мы встретились в коридоре «Литературной России», будучи уже знакомы, но не более того. И Селезнев, с приветливой улыбкой поздоровавшись, вдруг сразу взял быка за рога: «А когда у Вас выйдет книга?» У меня к тому времени было напечатано лишь несколько коротких рецензий и первая серьезная статья. Ни о какой книгея еще не думал. А он… Сейчас мне кажется, что он словно уже видел ее.