В мире фантастики и приключений. Выпуск 10. Меньше - больше. 1988 г.

ОНА же с простодушием человека, которого еще ничему не научила матушка-жизнь, полагала, что ОН просто стесняется ребят, ведь они уже десять лет скрывают свое чувство, причем делают это достаточно искусно, так что теперь, когда они — так уж получилось — разбросаны по разным экспедициям, ЕГО можно понять, уверяла ОНА себя, то есть пыталась заставить себя принять эту версию как естественный ход событий, хотя элементарная логика скрипела и подсовывала ей миллион доводов: дело вовсе не в стеснении, ОН далеко не так застенчив, как ЕЙ хотелось бы думать, а в чем-то более серьезном, и что если любимой девушки стесняются перед товарищами, то плохи дела этой девушки, считающей себя любимой. Но ОНА тут же уверяла себя, что там у них, в «мужском монастыре» сорок второй, может быть, и принято несколько смущаться, если девушка оказывает тебе особо пристальное внимание.

И Павлик Ричкин тоже приходил в тамбур встречать гостей, и он улыбался, хорошо, в общем, улыбался, только грустно, и она знала, отчего эта грусть происходит, знала прекрасно, невооруженным глазом видно было, но ничем она не могла Павлику Ричкину помочь, для нее не существовало никого, кроме НЕГО, сейчас казалось — всю жизнь она не принадлежала себе. Но Павла ей было жалко до слез. А жалеть следовало бы себя: она по-страусиному закрывала глаза, приказывала себе не замечать, что нет у НЕГО, с таким сжигающим нетерпением встречаемого, ответной радости, даже хуже — ЕГО лицо заметно тускнеет при виде ЕЕ. И Павлик это видел, он вообще многое замечал, недаром психолог экспедиции, и он сочувствовал ей и, может быть, потому и приходил в шлюзовую, чтобы быть рядом, когда гости появятся. Павлик ждал удара, предназначенного ей, и он предугадывал неминуемость, неизбежность этого удара, милый увалень Павлик, чем-то похожий на толстовского Пьера Безухова, точнее, на артиста, его игравшего в одном из ранних видеофильмов. Она всегда почему-то думала, что Павла Ричкина может полюбить женщина, пережившая любовный кризис, которой ничего в жизни, кроме тихой заводи, не нужно, и Павлу будет хорошо с этой женщиной, пусть найдет ее, пусть дождется, и все это представление о Павле Ричкине совершенно не совмещалось с тем, что он чувствует к ней. И это выглядело откровенной природной несправедливостью: Павлик был хороший человек, а она не могла ответить Павлу взаимностью. Господи, перебила она себя, да о чем речь: ведь у нее был ОН, всю жизнь был, а ЕЕ посадили в металлическую спираль «Камиллы», ЕГО заперли в другую клетку, разнесли на двадцать километров пустого пространства, и все это выглядело так, как будто они сами этого хотели, а оказывается, рок какой-то, высшее программирующее начало над ними было, не допускающее сближения. Но ОНА тут же утешала себя: бывает хуже, а ОН рядом, их разделяют какие-то двадцать километров пустого пространства — несколько минут в гравитационной люльке, и ОН снова рядом, а вообще, всегда доступен для общения, а терпения ей не занимать, всю жизнь она испытывала свое терпение, а теперь, когда бесконечные часы ожидания становились невыносимыми, она неистово работала, пытаясь уплотнить время, лицо у нее постоянно горело, аппетит пропал, и это не осталось не замеченным для Павла. Да и не только для него. Однажды Павел прямо сказал: «Давай подумаем вместе. Ты долго не выдержишь в таком сумасшедшем режиме». Она улыбнулась, приготовилась отшутиться, но Павел предупредил:

«Я, как никогда, серьезен». — «Может быть, я неприлично себя веду?» — спросила она. «Нет, все нормально, — подумав, ответил Павел. — Просто ты себя сжигаешь, а мне это небезразлично». — «Я знаю, Павлик, милый, но ничего не могу поделать с собой». Она тут же забыла о Павле, была до неприличия эгоистична к нему — ее собственное положение казалось ей самым серьезным на свете.