«В мире отверженных» г. Мельшина

Авторъ вступаетъ въ него настроенный весьма идиллически. «Помню, долгое время,– говоритъ онъ, – я страшно идеализировалъ арестантовъ, ихъ артельные нравы и обычаи. Они всѣ рисовались моему воображенію какими-то Стеньками Разинами, людьми беззавѣтной удали и какого-то веселаго отчаянія… Среди маленькой кучки интеллигентовъ кандальный звонъ раздавался какъ-то жидко и прозаично; но тамъ, за парусиннымъ брезентомъ, гдѣ двигались сотни ногъ, звонъ этотъ имѣлъ въ себѣ что-то музыкальное, властное, чарующее… Цѣлые вѣка слышала этотъ звонъ матушка-Волга: въ немъ была передающаяся изъ рода въ родъ поэзія стихійная, безыскусственная… Тамъ страдаютъ безъ гнѣва, безъ жалобы и надежды, страдаютъ, потому, что такъ и нужно, что иначе и невозможно: «не взяла моя – значитъ, меня бей, а коли я опять сорвусь, такъ ужъ вы не прогнѣвайтесь!..» Словомъ, народническая романтика, до виртуозности разработавшая вышеприведенный мотивъ Достоевскаго, что «самый лучшій, самый талантливый народъ изъ народа нашего» попадаетъ въ тюрьму,– всецѣло охватываетъ автора при его первыхъ попыткахъ знакомства съ этимъ «необыкновеннымъ» народомъ. Но, – замѣчаетъ авторъ не безъ юмора,– «первая моя попытка подойти ближе къ этому поэтическому міру едва не стоила мнѣ, однако, – чего бы вы думали, читатель? – глаза!.. Это было мое первое разочарованіе въ этихъ людяхъ, среди которыхъ предстояло мнѣ столько лѣтъ жить, первое свидѣтельство того, какой кромѣшный адъ тьмы и ненужной злости, безсмысленной жестокости представляетъ этотъ таинственный міръ, какъ онъ чуждъ мнѣ, и какъ много я долженъ буду выстрадать, живя съ ними одной жизнью» (стр. 9-10).

Не слѣдуетъ думать, однако, что авторъ далѣе впадаетъ въ обратную крайность и, бросивъ народническія очки съ ихъ лживо-розовымъ свѣтомъ, видитъ все лишь въ темномъ освѣщеніи. Художественное чутье, отличающее его талантъ, спасаетъ его отъ подобной крайности. Тѣмъ болѣе, что въ отношеніяхъ арестантской массы къ себѣ лично онъ, въ противоположность Достоевскому, встрѣчалъ лишь проявленія хорошихъ чувствъ, какъ результатъ извѣстнаго уваженія къ нему, «особому преступнику», а «не мошеннику, какъ мы, всѣ прочіе». Когда однажды сожитель по камерѣ, въ пылу раздраженія началъ укорять автора, смѣшавъ его со всѣми, вся камера возмутилась и жестоко обрушилась на ругавшаго, который и самъ «на другой день просилъ прощенія наединѣ, съ чрезвычайной наивностью умоляя нѣсколько разъ ударить его по щекѣ» (стр. 149–150). И въ аду, – говоритъ Мильтонъ,– таится извѣстное уваженіе къ добродѣтели.

Стоитъ остановиться на этой разницѣ въ личныхъ отношеніяхъ, какъ они рисуются у Достоевскаго и у г. Мельшина. Первый постоянно, иногда съ чувствомъ жгучей, хотя и непонятной радости, подчеркиваетъ, что сѣрая арестантская масса относилась къ нему чуть не съ ненавистью, смѣшивая его съ остальными преступниками изъ дворянъ. «Желѣзные носы, вы насъ заклевали!» – такими обращеніями встрѣчали его товарищи по несчастью. Онъ описываетъ многократно проявленія глупой злобы къ нему на работѣ, при попыткѣ къ сближенію, при заявленіи претензіи начальству, и, кажется, встрѣть онъ иное къ себѣ отношеніе, положимъ, какъ тотъ же г. Мельшинъ, ему было бы даже досадно. Въ томъ высокомѣріи, презрительности, съ которыми глядѣла на него сѣрая масса, Достоевскій видитъ даже нѣкое величіе, принижающее его въ собственныхъ глазахъ, за то возвышающее народъ. Онъ со смиреніемъ подчеркиваетъ свое одиночество среди товарищей, и хотя, по чистой совѣсти, не считаетъ себя достойнымъ такого отчужденія, тѣмъ не менѣе восторженно заявляетъ въ одномъ мѣстѣ «Записокъ»: «Высшая и самая рѣзкая характеристическая черта нашего народа – это чувство справедливости и жажда ея. Пѣтушиной же замашки быть впереди во всѣхъ мѣстахъ и во что бы то ни стало, стоитъ ли, нѣтъ ли того человѣкъ – этого въ народѣ нѣтъ. Стоитъ только снять наружную, наносную кору и посмотрѣть на самое зерно повнимательнѣе, поближе, безъ предразсудковъ – и иной увидитъ въ народѣ такія вещи, о которыхъ и не предъугадывалъ. Немногому могутъ научить народъ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу – напротивъ: сами они еще должны у него поучиться». Много было причинъ, обусловившихъ во времена Достоевскаго такое къ нему отношеніе арестантовъ крестьянъ,– довольно и одного крѣпостного права,– но не послѣднее мѣсто слѣдуетъ отвести и этому, въ основѣ своей вздорному, взгляду самого Достоевскаго на народъ. Иначе смотритъ на него г. Мельшинъ, иначе былъ встрѣченъ онъ и народомъ, если только примѣнимо это слово къ «Міру отверженныхъ».

Первое, что поразило автора при вступленіи въ этотъ міръ былъ полный упадокъ прославленныхъ артельныхъ началъ. «Новый духъ, проникающій въ тюремный міръ, производилъ общее разложеніе и паденіе старинныхъ арестантскихъ обычаевъ и нравовъ. Много исчезаетъ симпатичныхъ, по еще болѣе безобразныхъ сторонъ». Грубая сила и кулакъ господствуютъ въ теченіе всего времени пути.