В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 1

— Ну вот еще! Знамо, таились… Разве, может, подозренье имели… Я, на грех, возьми и согласись. Собрались, поехали вместе. С нами еще брат, Матренин-то сын, значит, парень лет двадцати, да работник-мальчишка. Вот едем. Хорошо таково едем. Время о летнюю пору. Пришлось раз ночевать на краю болота. Страшенная такая трясина, ельник кругом… Развели костер, закусили, выпили. Мы с Антипом-то, братом Парасковьиным, и здорово таки хватили. Ночь-то не помню уж как и прошла, а утром, солнышко чуть взошло, Антип и застань меня с сестрой… И у нее, конечно, выпито было лишнее: вот мы и заснули в кибитке, обнямшись. Открыл Антип рогожу и увидал нас в этаком виде… Схватывает сейчас прут — и давай поливать меня! Я насилу разбудился, уж Парасковья растолкала… Выскакиваю из кибитки, наубёг хочу. А он за мной, да все стегает, все стегает. Загорелось тут у меня внутре: что, думаю, ты за господин мне? Оглядываюсь: стяжок хороший лежит березовый… Хватаю его. «Отстань, говорю, не вводи в грех!» Не слушает. Ровно очумел парень — знай хлещет. Ну, я как развернусь, как хвачу его по башке… Так половина черепа и отлетела! Тут уж в глазах у меня красный туман пошел… Кровь, значит, ударила… Теперь, думаю, все равно погибать! Кидаюсь к телеге, в которой старуха спала, — хвать и ее по голове. Вдребезги голова. Мальчишка-работник смотрит на меня во все глаза, сам ни жив ни мертв. Мальчишке пятнадцать лет. Смиренный такой парень, славный, и жили мы с ним душа в душу. Не поднялась у меня рука на малого, бросил я стяг. Потом вспомнил, что ведь еще Парасковья осталась. Лечу к кибитке — она простоволосая сидит, белая вся как полотно, и языка и ума решилась со страху… Хватаю ее за ноги, как чурку, размахиваюсь — бац головой об колесо! Только мозги во все стороны полетели. Тогда подхожу опять к Ваське: «Вот что, говорю, Вася. Жили мы с тобой как братья родные, и зла я тебе не хочу делать. Помни же: ты ничего не видал, это все во сне было. Сам я вчера еще ничего в уме не держал, ничего б и не было, кабы сами они не довели меня до этого». Подхожу затем к Антипу, нахожу у него в бумажнике две тысячи рублей, у Матрены нахожу — в юбке зашиты — тоже две тысячи рублей; у Парасковьи под левой титькой полторы тысячи заложено… Отобрал деньги и стащил всех разом в болото: одного на спину, тех двух сволочей под мышки..: В такую трясину опустил, что они б там и до скончания века оставались… Еще и каменьев сверху наворочал… Следы все уничтожил, ни одного пятнышка крови не оставил… Всю траву кругом пожег… Телеги и коней цыганам продал… Ваське дал пятьсот рублей и простился. Уехал я в Томск и стал там гулять. Думаю, никаких улик против меня теперь не может быть, потому хозяин, уезжая, думал, что я в Тару еду.

— Значит, Васька тебя продал? Надо было и его, гаденыша, пристукать.

— Вот то-то и есть. Доброта-то меня и погубила. Об Ваське я и думать забыл. А он тоже, как и я, гулять зачал. Стали люди дивиться, откуда у него эстолько денег взялось. А как узнал купец, что у него вся семья куда-то пропала, за Ваську и принялись. Арестовали его, молодчика, он и укажи на меня.

— Вот те и брат родной!

— Да. Только я раньше прослышал, что меня арестуют, и денег у меня копейки не нашли.

— Куда ж ты дел их?

— Две тысячи я уже прогулять успел, тысячу дедушке своему подарил — очень любел меня дедушка; пятьсот крестнику отдал; думаю, вырастет — будет у бога грехи мои отмаливать. А остальные полторы тысячи спрятал.

— Куда ж ты спрятал?

— А тебе на что?

— А вот, может быть, сорвался бы я, пошел бы и взял…

— Нет, уж ты не бери. Те бумажки все равно теперь негожи, новые в обороте ходят.

— Зачем же ты, дьявол, прятал их? Лучше бы дал попользоваться кому.

— Дурака нашел. Нет, лучше пущай так пропадут, истлеют. Кажный пущай сам об себе заботится.

— А скажите, Ногайцев, — задал и я вопрос, — за что вы Парасковью убили?

Ногайцев смеется:

— А что тебе? Жалко?

— Ну да все-таки… Теперь ведь дело прошлое: вы любили ее?

— Любел. Ну что из того?

— Любили — и убили? Как же это? За что?

— А за то — все равно одна змеиная порода! Зачем ей на свете жить?

— А вы зачем на свете живете?!

— Я мужик… Что ж, по-твоему, мне надо было оставить ее живой? Чтоб она разблаговестила, меня погубила?

— Молодец Михаиле Иваныч! — одобрили его слушатели. — Хорошо расправился! Еще и каменьев сверху наворочал.

— Как он ее, братцы, об колесо-то звезданул! Ха-ха-ха! Знай наших сибиряков!

— Да и Антипку славно тоже употчевал, на том свете помнить будет!

— Вы сознались, Ногайцев, когда вас арестовали? — задал я еще вопрос.

— Нет, ото всего отперся. За несознание-то мне и двадцать лет дали, а то за что ж бы?

— Как за что!.. Да разве это много за три души-то?

— Вестимо, много… Они разве мучаются теперь? Им хорошо… А я тут страдай за них! Не из корысти ж я и убил-то, а за свою ж обиду. Зачем он меня стегал?

— Как без корысти? Ведь вы же взяли деньги?

— Вот еще чудное дело! Что же, и деньги было в трясину бросить? Тут всякий бы на моем месте взял…