В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 1

В другой раз, когда мы остались одни в камере, оба по болезни освобожденные от работ, старик снова заговорил со мною о своем деле; снова почти дословно рассказал то же, что и при всех рассказывал, и так же горько жаловался на несправедливость судьбы. Один только небольшой штрих прорвался в новом его рассказе — штрих, которого в тот раз не было и который заставил меня подозрительно настроиться.

— Заходит товарищ мой Бируков. «Я, говорит, с Пахомовым в город еду. Пьян как стелька, в телеге лежит, и деньги при ем. Тысячи с две, пожалуй, есть. Что, говорит, делать?» Я смеюсь. Выпил он немного, вышел из кабака и дальше поехал.

— А вы что же ему отвечали на вопрос, что делать?

— Да ровно ничего… Так, посмеялся только: «Оглоушь его, говорю, стяжком хорошенько, да и спусти в овраг». В шутку, вестимо, сказал. А оно с шутки-то и сталось.

Однако довольно о Гончарове. Много ли, мало ли перебил он на своем веку народа; виновен или чист был, как голубь, в том деле, за которое попал в каторгу, — крови, во всяком случае, было достаточно на его руках, и он сам не думал скрывать этого. Он был, конечно, зверь; но и зверь оставляет порой о себе добрую память! Такой именно добрый след оставил в моей душе и этот зверь-человек. Если нам суждено когда-нибудь еще раз встретиться в жизни, я уверен, что мы встретимся по-приятельски… Одна чисто человеческая, и довольно редкая в арестантах, черта особенно привлекала меня в Гончарове — это отеческая нежность, с которою любил он маленьких детей. Любовь эта сквозила во всех его рассказах о них. Раз, когда я писал, по его просьбе, письмо к жене и внучке, которую он оставил на воле девочкой трех лет, и когда дошел до обычного в письмах простолюдинов выражения: «Любезной внучке моей Даше посылаю родительское благословение, навеки нерушимое», из-под этих свирепых бровей градом хлынули слезы… Любил также старик кормить под окнами тюрьмы голубей и других мелких пташек… О дальнейшей судьбе Гончарова скажу в своем месте.[42]

X. Мои ученики Буренковы {28}

Ученики продолжали учиться. Буренкова и Пестрова иначе и не называли в камере, как учениками; впрочем, многие путали значение слов «ученик» и «учитель» и нередко меня самого звали «учеником»… Пестрев как застыл на складах, так и не двигался дальше; а между тем каждую свободную минуту он посвящал ученью: сидел на своих нарах с листком написанной мной азбучки в руках и шептал над нею, точно колдун свои заклинания. Отдельные слоги он складывал довольно хорошо, но при соединении их в слова память каждый раз ему изменяла и выходило у него — черт знает что.

— С… е… се! н… о… но!

И Пестрое задумывался.

— Что же вместе будет, Пестров?

— Перо! — отвечал он после долгого размышления, приводя меня в отчаяние.

В один прекрасный день Малахов, сияя и торжествуя, принес-таки в рукавице карандаш и какую-то старую, истрепанную азбучку. Никифор ликовал чуть ли не больше его самого. Даже вялый и обескураженный своими неуспехами Ромашка несколько оживился. Но тут же я подметил и недобрую тень, пробежавшую между учениками. Никифор с жадностью схватил и карандаш и азбучку, считая их как бы своей неотъемлемой собственностью.

— Ты ведь мне обещал, Парамон?.. Я заплачу. Пестрев молчал, но с очевидной завистью смотрел на Никифора. Я заметил последнему, что он должен поделиться с товарищем карандашом..

— Да ему зачем, Миколаич? Он ведь складов не знает еще? Он… А я писать учиться хочу.

— Вы тоже не бог знает как складываете.

— А не ты же ль сам говорил, что можно в одно время и читать и гуквы писать учиться? Гумаги не жаль.

— Во-первых, не гуквы и не гумага, я уж говорил вам. А во-вторых, не хорошо жадничать. Азбучку и совсем можете Роману отдать: вам она не нужна больше.

— А повторять-то? Без азбучки забудешь… Как без азбучки учиться? Мы вместе, с им глядеть будем.

Впрочем, через несколько же минут порыв жадности сменился порывом великодушия, и я слышал, как Никифор сам уговаривал Пестрова взять у него и часть карандаша и азбучку. Но тот чувствовал себя сильно обиженным и долго капризничал:

— Не надо мне… Я брошу учиться… Памяти нет… Так что вся камера принялась наконец ругать его.

— Ишь ведь какой ты вредный человек, Пестров. Сколько зла в тебе сидит. Микишка — простецкий парень, у того все от сердца идет, а ты — нет.

Пестров взял азбучку, но от карандаша отказался. Между тем совершенно для всех неожиданно объявился еще третий ученик, такой, на кого и подумать бы никто не мог. Двоюродный брат Никифора — Михайла, по фамилии тоже Буренков, в один из наших вечерних уроков долго стоявший у стола, скрестив на груди руки, вдруг выпалил:

— Туес ты простокишный, погляжу я, Микишка! Этаких пустяков в башку взять не можешь. Бросай учиться, не срамись и учителя не мучь по-пустому!

Никифор вскипел.

— Ты что за ученый выискался? Ты бы небось в башку лучше взял?

— Вестимо бы, лучше. Я и так лучше тебя склад знаю.

Меня заинтересовала эта похвальба, так как я знал, что Михаила безграмотный, и в шутку сказал ему:

— А ну-ка, прочтите вот это слово.