В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 1

В заключение всего угодит — на Сахалин. Чрезвычайно характерна для нравственной оценки Тарбагана история его отношений к родне. По его словам, целых семь лет не имел он никаких известий из дому и сам решил никогда не писать, чтоб не огорчать матери своей каторгой.

— Пускай лучше думает, что я помер.

И вот однажды он обратился ко мне с неожиданной» просьбой написать ему домой письмо. Удивленный, я спросил, почему он вдруг передумал. Тарбаган, несколько сконфузившись, осклабился и сказал:

— Да что ж! Авось деньжонок сколько-нибудь вышлют.

Уже написав письмо, я узнал, что Тарбаган перед тем в пух и прах проигрался… Ответ пришел, когда он находился уже в вольной команде. Встретив меня раз за тюрьмой, он начал радостно махать мне издали шапкой и кричать:

— Я письмо получил!

— Что же вам пишут? — полюбопытствовал я из вежливости.

— Рупь денег прислали… Жена — вот уж шесть лет без вести пропала… Мать жива и здорова.

За один рубль, который он тотчас же проиграл в карты, этот человек не затруднился продать спокойствие матери!

Странно, однако, что и в этой вечно заспанной, ожиревшей и как бы созданной для тюрьмы голове постоянно бродила мечта о воле. Часто, когда я возвращался из рудника, он подходил ко мне и, широко улыбаясь, таинственно шептал:

— Говорят, я тоже в вольную команду скоро… Уж представка пошла.[46]

И я сочувственно кивал ему головой и улыбался. А зачем бы, кажется, воля подобному субъекту? Зачем воля кроту, сурку, тарбагану, для которых весь свет заключается в их норке и вся жизнь в еде и спанье?

Но образ Тарбагана вышел бы далеко не полным, если бы я не сказал о нем еще несколько слов. Он, без сомнения, воплощал в себе не только самые дурные, но и самые хорошие стороны арестантского мира. Развращен он был, правда, до мозга костей; самые отвратительные тюремные привычки и извращенные вкусы были усвоены им в совершенстве.

Режим Шелайской тюрьмы не позволял арестантам развернуться вовсю; народу в ней было сравнительно немного, все на виду, и, донесись что-нибудь до слуха Шестиглавого, он быстро и по-своему расправился бы с виновными. Приходилось поэтому ограничиваться словесными вожделениями, и вот в этом-то отношении Тарбаган мог перещеголять всех. Говорил он хоть и мало, но речь сводил всегда к любимому своему предмету. Даже на самих женщин он глядел с своеобразной, чисто тарбаганьей точки зрения; естественными своими прелестями они его мало привлекали… Но я сказал уже, что в Тарбагане были также и свои хорошие стороны. Как вечная тюремная крыса, он считал чем-то вроде своего долга — строго блюсти арестантские традиции и заветы, высоко держать знамя тюремной чести и товарищества. Правда, на сходках его голоса никогда не было слышно и сами арестанты называли его «травой без названья», но без такой травы внутренняя тюремная жизнь тотчас же потеряла бы свою физиономию, и арестантский мир подвергся бы без этих безымянных героев окончательному разложению. Так, например, подавать заключенным в карцере табак, мясо и пр. было делом исключительно Тарбагана, обязанностью и правом, которых у него никто не оспаривал… Впрочем, я вообще замечал, что тюремные поводыри, иваны и «глоты» ограничиваются в большинстве случаев тем только, что вносят материальные пожертвования и стоят на стрёме, «карауля» надзирателей, в огонь же опасности лезут всегда люди, играющие в тюрьме самую незначительную роль и даже служащие предметом общих насмешек. Никто смелее Тарбагана не «лаялся» также с надзирателями. Его тарбаганье тявканье было, правда, очень комично и часто только смешило тех, на кого направлялось, но под флагом этого комизма он бросал иногда в глаза резкую правду, на которую и не всякий бы из Иванов решился… Таков был Яшка Тарбаган.

Кстати, сообщу одно курьезное наблюдение, сделанное мною вообще относительно парашников Шелайской тюрьмы. Они все были точно на подбор, все точно самой природой созданные для своего ремесла: сонные, неуклюжие, неумытые, нечистоплотные, оборванные… Так, другим после Тарбагана достойным представителем почтенной корпорации был один молдаванин, по фамилии Абабий, по прозванию Тараканье Осердие. Меткие клички умеют давать друг другу арестанты. Я никогда в жизни не видал тараканьего осердия; в невежестве своем не знаю даже, существует ли оно у таракана, и если существует, то какую форму имеет; но стоило только взглянуть на эту маленькую, беззубую, вечно что-то шамкающую фигурку с длинными шевелящимися усами, чтобы тотчас же признать в ней изумительное сходство именно с тараканьим осердием… Только в позднейшие времена, когда начальство Шелайской тюрьмы уничтожило на практике выборное начало и стало само назначать арестантов на все тюремные должности, корпорация эта утратила свой общий, резко бросающийся в глаза облик.