В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 2

Имя Шелая далеко уже гремело по всей каторге, для одних являясь грозою, для других, напротив, каким-то земным эльдорадо, чем-то вроде каторжного университета, откуда желающие могли выйти не только грамотными, но и чуть ли не образованными людьми, Все лучшее, чем отличалась Шелайская тюрьма, стоустая молва раздувала до невероятных размеров: ходил, например, слух, будто в наших руках имеется огромная библиотека и в тюрьме, с разрешения начальства, устроена настоящая, правильно организованная школа, лучших учеников которой раньше срока выпускают в вольную команду; умственные и нравственные качества самих учителей пылкое воображение рассказчиков (то есть уходивших из Шелая на поселение арестантов) рисовало в самых розовых и лестных для них красках, и, что всего удивительнее, в числе этих бескорыстных панегиристов оказывались нередко субъекты, в бытность свою в тюрьме, казалось, меньше всего дарившие нас дружескими симпатиями. Но прошедшее всегда представляется в заманчивом освещении, и не мудрено, что у людей, покидавших наконец проклятую каторжную жизнь и шедших на волю, сердце против воли размягчалось хоть на короткое время и фантазия начинала разыгрывать веселый танец. Само собой разумеется, что панегиристы-рассказчики не забывали упоминать, тоже все преувеличивая, и о материальной помощи, которую мы оказывали кобылке.

В результате всего этого происходили, случалось, горестные недоразумения. В то время как большинство шелайских обитателей денно и нощно рвалось всеми силами мечты вон из душных стен образцовой тюрьмы, в каком-нибудь Сретенске, где производилась раскомандировка шедших в рудники партий, некоторые из арестантов сами умоляли начальство назначить их в Шелай. Просьбы эти иногда исполнялись, и вот злополучных мечтателей в первые же дни по прибытии к нам ожидало самое горькое разочарование: все хорошее, чем гремела и славилась наша тюрьма, оказывалось на деле миниатюрным до мизерности… Конечно, доходившее временами до трогательности стремление кобылки к свету образования кое к чему обязывало меня с товарищами, и мы кое-что делали в этом смысле, но все это в конце концов приносило лишь незначительные до обидного результаты.

Нельзя, с другой стороны, сказать, чтобы и все рвавшиеся в Шелай заслуживали симпатии и безусловно стояли выше большинства каторги в умственном и нравственном отношении. Разные и среди них встречались субъекты. Однажды в наш рудник привезли бродягу из тех Непомнящих Иванов, которых развозят по всем тюрьмам, показывая надзирателям, и другим служащим в надежде, что кто-нибудь признает в нем беглого каторжного. Шелайские надзиратели не признали его «своим», и, в ожидании отправки в другой рудник, оригинальный гость посажен был, по обыкновению, в карцер. Кобылка, разумеется, завела с ним, не медля ни минуты, деятельные сношения, снабдила его табаком, а в обмен получила разные сенсационные новости из жизни тюремного мира: тот «сорвался», другого «засыпали», третьего «пришили»… Меня и моих товарищей новости эти, державшие всю. тюрьму в неописуемом волнении, мало, конечно, интересовали. Но вот ко мне подбежал с крайне таинственным видом парашник Милосердое и вручил какое-то письмо в засаленном конверте из серой бумаги с огромной, аляповато сделанной сургучной печатью.

— Что такое? От кого это? — спросил я с удивлением.

— Из Александровской богадельни, от кого-то из ваших, — зашептал, оглядываясь, Милосердое. — Этот, что на уличку-то привезен, передал. Сказывает, Проня чуть не отобрал при обыске, да старая шельма хитрее его оказался — успел спрятать. Пуще всего, говорит, берегся, чтоб знаки не стерлись.

— Какие знаки?

— А как же! На конверте-то, смотрите, что цифири наставлено…

Конверт действительно испещрен был разными непонятными иероглифами и цифрами; 80–40–70–100–400–71–12–00–44 и т. д., после чего значилось; «в них же заключается число 666». Тут же, вокруг сургучной печати, латинскими буквами выведено было «cum deo»,[16] а на оборотной стороне красовался удивительный адрес; «Обществу русского Сацыала».

— Что за чепуха такая? — воскликнул я, пожав плечами, и хотел было вернуть письмо, как не адресованное на мое имя, но почтальон замахал обеими руками и так убедительно закричал: «Вам, вам!» — что я разорвал бумагу и прочитал в ней буквально следующее:

«Господа, покорнейше прошу подать руку помощи мне, как погибшей овце израилевой, заблудившей в приделах императорского дому и жрицов. Мною приняты меры о переводе к Вам в Шелай, но не могу никак вырваться. Смотритель имеет полную тюрьму фискал и ему меня внушили остерегаться. Он позволяет себе морить Арестантов голодом и по нескольку дней, случалось, не выдает на ужин сала, подобрав себе шайку тюремных Авонтюристов, которые всем и управляют, и никто не смей сказать слова! Причиняет неспособным телесное наказание: Валентий Щапп страдал пороком сердца и легких, по причине нанесенных ударов его постигла Epoplecsia,[17] почему вскоре и помер.