В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 2

— Да вот те и ой ли. Ты, гляди, и в полгода не выберешь своих двадцати рублей при этаких строгостях. Что из того, что обратная партия? Одно название только, когда двадцать молодцов прямо на вешалицу идут с нами.

— Так что же делать мне таперча? Эвона в какую кашу залез, в страм какой, во тьму кромешную! И не стыдно тебе, Китаюшка, так над товарищем старым надсмехаться? Зачем же ты соблазнял меня? Какое я зло тебе сделал?

— Ничего, не робей, старичина. Еще все можно поправить. Ну что за беда, коли и побьют разок-другой. Смотри вон на Вороховича: даром что жид, а молодец мужик. Втапоры заблеял было, как баран недорезанный, а теперь сам с нами же шутит. Люблю таких людей. Давайте-ка, ребята, опять за работу примемся. Эй, майданщик, карты подавай, свечку!

— Нет уж, хоть зарежьте меня, не двинусь более с места.

— Врешь, старик, обязан. Заставить можем!

Но выросший точно из-под земли Равилов уже начал орудовать. Завесив окна халатами, чтобы не. виден был со двора свет в камере, он разостлал снова коврик, положил на него колоду карт и засветил свечу. Игроки опять откуда ни возьмись появились.

А старик Николаев сидел на нарах, скреб себе рукой затылок и все продолжал ворчать, укоризненно кивая на самого себя головою.

Жил себе человек кремнем целые годы — и вдруг не выдержал, прорвался!.. И самому ему как-то чудно, словно не верится, что случилась с ним такая проруха…

Длинным поездом тянется в серый осенний день семейная партия по пути от Сретенска к Горному Зерентую. Пространство в двадцать — тридцать верст, отделяющее один этап от другого и легко проезжаемое на самой плохой лошаденке в четыре-пять часов, одолевают лишь в десять часов, трогаясь в путь с рассветом и достигая цели в поздние сумерки.

Впереди бряцают, по обыкновению, цепи арестантов, идущих пешком, — более здоровых и молодых членов партии или же привычных ходунов и бегунов, которых не могут угомонить и самые годы. Идут они ровно и «хлёстко», с трудом догоняемые конвоирующими солдатами; а сзади движется черепашьим шагом длинная процессия двухколесных телег, где скучены женщины, дети, хилые и убогие. Что-то невыразимо грустное и жалкое представляет собой это монотонное, до ужаса медленное, словно влачащееся движение вперед!

И так день изо дня, в течение недель, месяцев, для иных — целых лет! Пролетают мимо бойкие тройки, проезжают обозы, проходят люди, а партия знай ползет не торопясь, лениво, устало, сонливо… Впрочем, это не совсем верно: сама-то партия даже очень торопится. «Кобылка всегда торопится», — с иронией говорят про себя арестанты; но в результате вся торопливость их сводится суровой действительностью на нет: в целый день они могут пройти не больше одного станка, а каждый третий день пути обязательно должны сидеть на этапе, «дневать». Да и куда им, в сущности, спешить? В каторгу идти ведь, а не к родной матери…

Настоящая партия — уже не обратная, а передовая, и из всех знакомцев мы можем встретить в ней одного лишь Мойшу Боруховича. Все остальные из Сретенска пошли по направлению к Чите — или судиться, или освобождаться на волю, по волостям. Мойша идет в самом переднем ряду партии, грустно позванивая тяжелыми кандалами. Он как будто еще больше похудел и осунулся; его клинообразная бородка как будто стала еще острее, глаза еще испуганнее и беспокойнее, а в выражении всего лица появилась какая-то новая черта — не то ожесточенной решимости, не то полного отчаяния. Да и мудрено ли? Две недели назад, все в том же Сретенске, умерла Ента, его верная жена, мать многочисленного семейства, единственная поддержка и опора всех его надежд, планов и мечтаний… Что же теперь остается ему в жизни? На что ему вольная команда? Не все ли равно, в какой тюрьме и сколько лет жить? Ребятишек начальство заберет, конечно, в приют, а сам Мойша… Кому он теперь нужен? Что и ему теперь нужно или интересно на белом свете?

Тем не менее время от времени он выбегает из первых рядов партии и останавливается на дороге, дожидаясь, когда подъедут отстающие далеко телеги. Одна из подвод целиком занята его многочисленными чадами. Пятеро детишек, мал мала меньше, закутанные в шубенки, халатики и всякого рода тряпье, тесно прижимаясь друг к другу, громкими криками приветствуют отца, еще издали заметив его понурую, высохшую, как щепка, фигуру.

— И не штыдно тебе, Абрашка, всю дорогу на беде[22] сидеть? — строго замечает Мойша своему первенцу и будущему продолжателю фамилии Боруховичей. — Вот как начну я тебя хлестать, так побежишь ты у меня прытче бегунца енисейского. Штупай долой!

И Абрашка послушно слезает с подводы и улепетывает вперед, предоставляя свое место усталому отцу. Мойша важно взбирается на телегу, берет к себе на колени любимицу Рухеню и начинает с дочерьми беседу, ничем не отличающуюся от той, какую вел он с ними и вчера и третьего дня и какую будет вести, по всей вероятности, и завтра, если бог пошлет ему жизни и здоровья.