В мишуре и блестках

— Это не причуда, — резко возразил мистер Смит. Его взгляд снова стал зорким и хищным. — Это средство, и оно приносит удачу, верно? Говорят, Георг V проникся небывалой симпатией к Джимми Томасу. А почему? Да потому что он и был Джимми Томасом, и нечего нам баки заливать. Когда он забывался и путал окончания, то хватал себя за руку и распутывал их. Факт! — Мистер Смит встал и во весь рот зевнул. — Если вы закончили под меня копать, то я, пожалуй, побреду. Я собирался завтра уехать, но если погода не изменится, то я переменю планы. Пока работают телефоны, работаю и я. — Дойдя до лестницы, он оглянулся. — Заодно вам не придется тратить на меня шпика, если я здесь осяду, верно?

— Вы когда-нибудь служили в полиции, мистер Смит?

— Я?! Легавый?! Ради бога! — отозвался "сноб наоборот" и, посмеиваясь, двинулся наверх.

Оставшись один, Аллейн переждал несколько минут, глядя на замирающий огонь и прислушиваясь к ночным звукам большого дома. Наружные двери были заперты на замки и засовы, шторы задернуты. Буря давала о себе знать лишь смутными шорохами, отдаленным дребезжанием ставень и невнятным бормотанием, то и дело возникавшим в дымоходах. Потрескивало и пощелкивало старое дерево, напоминая о дробном звуке кастаньет, и вдруг где-то далеко раздался вой: видимо, в трубе центрального отопления случился затор. Затем воцарилась тишина.

Аллейн привык к ночным бодрствованиям, срочным вызовам, неожиданным изменениям распорядка дня, но сейчас он чувствовал, что и в самом деле пробыл на ногах слишком долго. Только сегодня утром он приземлился в Англии. Трой наверняка уже крепко спит.

Легкая перемена в ночных звуках привлекла его внимание. Шаги на галерее? Он прислушался. Тишина. На галерее было темно, но Аллейн помнил, что у подножия каждой лестницы находился щит с автоматическими переключателями света наверху и в холле. От камина Аллейн двинулся к торшеру, стоявшему у правой лестницы, под галереей, поискал глазами выключатель, намереваясь погасить лампу, нашел и протянул левую руку.

Шок от внезапного удара может вырвать из настоящего и перенести в прошлое. На долю секунды Аллейну почудилось, что ему шестнадцать лет и его ударили по руке концом крикетной биты. Старший брат Джордж, потеряв терпение, набросился на него. Ощущение было столь же знакомым, сколь и ошеломляющим.

Придерживая поврежденную руку другой рукой, Аллейн глянул под ноги и увидел светло-зеленые фарфоровые черепки с ярким узором.

Онемение в руке сменилось пронзительной болью. Нет, не сломана, подумал Аллейн, это было бы уж слишком. С некоторым усилием он сжал и разжал пальцы и даже, морщась от боли, слегка согнул локоть. Приглядевшись к черепкам, валявшимся у его ног, он узнал в них останки вазы, стоявшей на маленьком столике на галерее, — большая и, несомненно, чрезвычайно ценная ваза. Ах, как огорчится Билл-Тасман, подумал Аллейн.

Боль стала пульсирующей, жгучей, но терпеть можно было. Согнув руку, он засунул ее под пиджак. Сойдет на время вместо повязки. Затем Аллейн двинулся к подножию лестницы. Что-то пролетело вниз по ступенькам, слегка задев его, и стремительно скрылось во тьме под галереей. Аллейн услышал мяуканье, царапанье и глухой хлопок: видимо, открыли и закрыли дверь, обитую зеленым сукном.

Секундой позже, где-то наверху и довольно далеко от Аллейна, раздался женский крик. Включив свет на галерее, Аллейн ринулся наверх. Каждый шаг болезненно отдавался в руке.

Навстречу ему сломя голову неслась Крессида. Она налетела на него, схватила за плечи, и Аллейн невольно взвыл.

— Нет! — лепетала Крессида. — Нет! Я не вынесу. Не хочу! Ненавижу. Нет, нет, нет!

— Ради всего святого, что случилось? — спросил Аллейн. — Успокойтесь.

— Кошки! Они специально это делают. Хотят избавиться от меня.

Аллейн удерживал девушку здоровой рукой и чувствовал, как она дрожит, ее словно знобило от холода. Крессида смеялась, плакала и отчаянно прижималась к нему.

— На моей кровати, — бормотала она. — Он был на моей кровати. Я проснулась и коснулась его. Прямо у самого лица. Они знают, что делают! Они ненавидят меня! Помогите.

Аллейну удалось обхватить ее запястья обеими руками, и он подумал: "Отлично, значит, кости целы".

— Ладно, — сказал он, — угомонитесь. Все кончилось, кот смылся. Ну, пожалуйста. Хватит! — добавил он, когда Крессида вновь сделала попытку уткнуться лицом ему в грудь. — Надо торопиться, к тому же мне больно. Простите, но вам придется сесть на ступеньку и постараться взять себя в руки. Вот так, замечательно. Будьте добры, оставайтесь здесь.

Крессида опустилась на верхнюю ступеньку. В короткой и прозрачной ночной рубашке она выглядела словно фотомодель, ненароком угодившая на съемки трагикомедии.

— Мне холодно, — произнесла она, стуча зубами.