В моей смерти прошу винить Клаву К.

— Тогда всё. Отец тут свои сигареты оставил. Возьми. Меня очень огорчает, что папа опять закурил.

— Маму тоже. Говорит, он бросил, когда ты родился, чтобы в квартире не отравлять воздух… К Тане зайти?

— Не надо. Она ухаживает за тяжелобольными, а я выздоравливающий. Пойдём, я тебя провожу… Таня просто не хочет видеть меня.

Очень противно было смотреть на костыли. Серёжка с ними ловко управлялся, но всё равно противно.

Когда мы шли по коридору, с Серёжей здоровался каждый встречный: больные, сёстры и санитарки. Главное, как здоровались! Сразу было видно, что здесь его все любят.

— Здравствуй, Серёженька! — прощебетала какая-то сестричка, промелькнувшая со стерилизатором в руках.

— Привет, Зина!

— Гуляем? — поинтересовался огромный бритоголовый старикан, которого с помощью полотенец вели по коридору две дюжие санитарки.

— Пробуем, Фёдор Гаврилович, — ответил Сергей.

Бритоголовый как-то странно выбрасывал ноги и шлёпал ими по кафельному полу. Ничего себе прогулочка!

— Не подходи, Серёжка!

Двое выздоравливающих играли в шахматы, и это сказал один из них.

— Я сейчас сам его обштопаю.

— Конечно, — ответил Серёжа, мельком взглянув на доску, — если ладьями разменяетесь.

Другой выздоравливающий возмутился:

— Сергей, ты же слово дал!

— Ухожу, ухожу, Николай Петрович…

Из распахнутых дверей палаты навстречу нам выехал на «самоходном» кресле седой как лунь, но моложавого вида дядька.

— Лавров, — сказал дядька, — мне вчера сухой паёк жена принесла на целый взвод. Приходи. Это твой младший?

— Так точно, — ответил Сергей. — Шурик.

— Ещё и мой тёзка! Надо же отхватить двух таких парней! А у меня только дочки. Одним — всё, а другим — ничего.

У стеклянной двери на лестничную площадку Серёжка подтолкнул меня костылём. Пониже спины. А потом через стекло подмигнул. Я показал ему на лестницу, ведущую вверх: мол, пойти туда? Он отрицательно покачал головой. И показал: иди вниз! Я пошёл. А потом остановился. Постоял немного и начал подниматься вверх. За стеклянной дверью Серёжи не было, и я спокойно добрался до отделения для тяжелобольных. Открыв дверь с надписью «Посторонним вход воспрещён», я в конце пустынного коридора увидел Таню. Она сидела на больничном диванчике. А рядом с нею мой отец.

Он посмотрел на меня строго:

— В чём дело, Шура?

— Ты забыл у Серёжки сигареты.

— Мог бы отдать мне их внизу. Всё равно здесь курить нельзя.

— А вам очень хочется, Павел Афанасьевич? — спросила папу Таня.

— Очень.

— Пойдёмте.

Я — за ними.

— А ты куда?

— Ничего, там можно, — выручила меня Таня.

Она привела нас в какую-то лоджию. Здесь стояла высокая больничная каталка, никелированные баки, валялись эмалированные подносы.

Когда папа закурил, Таня попросила его:

— Можно и мне одну?

— Вы с ума сошли, Таня!

— Всё равно я потягиваю иногда.

— Грешите! — протянул ей отец сигареты.

— Ой, вон у вас какие! Нет, я тогда свою.

И она вытащила «Шипку», а у папы были «ВТ».

— До чего слаб человек! — сказал папа.

— Очень, — подтвердила Таня. — Но здесь трудно не закурить.

— Как на фронте, — сказал отец.

— Да. И быстро становится ясным, кто чего стоит. Кого тут не любят, для меня конченый человек.

— А Серёжку… — начал было я.

— Знаю, — перебила меня Таня. — У меня с информацией всё чётко.

— Тогда почему же ты…

— Вы, — поправил меня отец. — И не суйся не в свои дела.

Я выпалил одним махом то, что считал нужным сказать, ради чего и пришёл сюда.

— Он мне сказал, что любит Таню. Но что не имеет права, пока у него нет твёрдых взглядов и вкусов…

— Заткнись, — оборвал меня папа. — Этого ещё недоставало! Кстати, я за свою жизнь неоднократно менял и вкусы и взгляды. И ещё, наверно, придётся не раз…

— А что он ещё сказал? — спросила Таня, которой, наверное, не понравилось, что папа заткнул мне рот на самом интересном месте.

— Про взгляды?

— Нет, про… первое…

— Что без тебя жить не может.

— Без вас, — поправил меня отец.

— Врёт, — убеждённо сказала Таня.

Серёжу выписали из больницы. Опираясь на свою палку, он ковылял по всем этажам, чтобы найти меня. Но я спряталась в лоджии и дымила «Шипкой» до тех пор, пока не увидела, как Серёжа, Павел Афанасьевич, Маргарита Петровна и Шурик скрылись за машинами «Скорой помощи», как всегда стоявшими у больничных ворот.

В этот день я ходила с мокрыми глазами, и доктор Корнильев остановил меня:

— Таня, вы врач, вам нельзя нюни распускать. И тем более курить в укромных уголках, отравляя себя канцерогенными веществами.

Он пытался рассмешить меня.

— Я санитарка, — ответила я, — а санитаркам сам бог велел.

— Нет, вы прирождённый врачеватель, — упорствовал Корнильев. — Поступите через год в институт, и мы станем коллегами. А ваша музыка будет всегда с вами. Куда она денется?

Я тоже решила шутить:

— Но любимому делу надо посвящать себя целиком, отдавать ему всю жизнь!

— Враки, — перебил меня отец Лаврика, и мне показалось, что он сказал это серьёзно.

— Но все великие люди об этом писали.

— А по-моему, излишняя целеустремлённость иногда очень вредна. И для себя и для окружающих. Например, у Пушкина Сальери гораздо целеустремлённее Моцарта.