В море погасли огни

Сойдя с машины, мама потянула меня к могилке, присыпанной снегом. Желая вытащить из обелиска мою фотокарточку, она голой рукой ударила по стеклу и сильно поранилась. Могилка обагрилась ее кровью. Рана оказалась глубокой. Хорошо, что на кладбище очутился военврач. Он разорвал индивидуальный пакет и перевязал маме руку. Узнав о происшедшем, он поцеловал меня и сказал:

— Сто лет жить будешь!

Это памятное событие не прошло бесследно: Сусанна Константиновна стала плохо видеть и говорить с запинками, а маленькая девочка в одну ночь сделалась седой.

В марте 1942 года Сусанну Константиновну и ее дочь эвакуировали по «дороге жизни» на Большую землю. В тылу она стала работать в военном госпитале сестрой-хозяйкой. Девочка же училась. И никто из мальчишек не позволял себе таскать ее за седые косы.

Мать и дочь вернулись в Ленинград в 1944 году и первым долгом поехали на Пискаревское кладбище взглянуть: что сталось с блокадной могилкой? Они разыскали ее и были поражены. За могилкой кто-то ухаживал: бугорок был облицован дерном и сверху лежали цветы. Не было только деревянного обелиска. Его, видно, сожгли в холодную блокадную зиму. Изочка вместе с матерью на это место посадили куст сирени.

С тех пор в выходные дни они ходили на кладбище. Война уже кончилась, а людей все хоронили и хоронили. Это умирали в госпиталях тяжелораненые защитники Ленинграда. На похороны приезжали отцы и матери бойцов. Сусанна Константиновна знакомилась с ними и давала обещание присматривать за могилками. Слово свое она сдержала: весной сажала цветы, летом приходила их поливать.

В раннем детстве Изочке хотелось стать балериной. Но в балетную школу она опоздала: в нее брали только семилетних девочек, а ей уже шел двенадцатый год. Она стала учиться в балетном кружке Дворца культуры имени Кирова, которым руководил Федор Васильевич Лопухов. Опытный балетмейстер сумел хорошо подготовить учеников. Они успешно выступали в самодеятельных балетных спектаклях. В «Лебедином озере» Изочка танцевала в группе маленьких лебедей.

Изольда кончила десятый класс.

Однажды на кладбище к Сусанне Константиновне и ее дочери подошла скульптор Вера Васильевна Исаева. Узнав, почему они так часто бывают здесь, она спросила:

— Не разрешите ли вы своей дочери позировать мне?

Исаева вместе со скульптором Тауритом готовились к конкурсу на мемориальный памятник. Они долго мучились с фигурой скорбящей Матери Родины, а она не получалась. Вера Васильевна ходила по кладбищу и присматривалась к безмолвно застывшим и плачущим матерям, но не могла найти нужного образа. Скульпторы понимали, что Мать-Родина должна олицетворять мощь и молодость страны. Они нашли такой образ — Марию Михайловну Алферову. Молодая работница выросла в семье потомственных питерских рабочих, в блокаду была ранена. Но у здоровой, цветущей девушки скорбь вызывали лишь воспоминаниями о погибших братьях.

Скульпторы слепили шестиметровую фигуру в глине и пришли в отчаяние: на лице ее не было скорби.

И вдруг везение — на кладбище Исаева увидела седую девушку. Та, посадив цветы, выпрямилась и некоторое время смотрела в небо. Создалось впечатление, что девушка плачет без слез. В таком скорбном обрамлении были ее глубоко запавшие глаза. Поразила и осанка.

«Вот скорбящая!» — подумалось скульпторше.

С этого дня она стала присматриваться к Изольде, делать эскизы, лепить ее голову в разных поворотах. В синтетический образ Пискаревской Матери Родины вошла и ее скорбь.

На высоком постаменте скорбит молодая женщина, блокадница Ленинградка. Слез ее не видно, она стоит на ветру и плачет, жалея погибших сыновей и дочерей.

Книга «В море погасли огни» уже выходила одним изданием. После опубликования дневников я получил много писем от участников войны. Одни из них благодарили меня за то, что я правдиво показал оборону города со стороны моря и сохранил в записях дух ленинградцев, детали боев и быта, другие подсказывали, о чем бы следовало еще написать и чьи имена вспомнить, третьи обижались на то, что я не отметил героические действия их частей и кораблей и не так изобразил знакомых им людей.

Все корреспонденты, наверное, по-своему правы. Многого в моих записях нет. Невозможно объять необъятное. Я написал только о том, что видел собственными глазами или услышал от людей, которым доверял почти как самому себе.

Среди пачки писем были и сердитые послания. Меня потрясло письмо Аули. Оно было без всякого обращения и приветствия, начиналось, как детективная повесть: