В море погасли огни

Очнувшись, я увидел борт шхуны и толстый канат перед глазами. Я ухватился за него. Но пальцы не сгибались. Когда канат потянули, он выскользнул из моих рук.

Со шхуны мне крикнули:

— Обвяжи канат вокруг пояса!

Я обмотал себя канатом и кое-как закрепил конец над плечом.

Меня вытянули из воды и оставили отлеживаться на палубе, так как вся команда была занята спасением других.

Отдышавшись, я принялся стягивать с себя прилипшие холодным пластырем штаны и фуфайку. С трудом освободившись от них, ползком добрался до моторного отделения, откуда веяло машинным теплом. Здесь мне налили полкружки водки. Я выпил ее залпом и лег. Но ничто не могло согреть меня, зубы стучали и озноб сотрясал все внутри.

Когда я несколько успокоился, то почувствовал тупую боль в боку, ломоту и саднящий зуд в ногах. Я, видимо, поранился, плавая в обломках.

Все дальнейшее происходило как в бреду. Ночью комиссар судна втолкнул вниз рыжего эстонца — шкипера шхуны — и сказал:

— Стерегите этого подлеца. Он нарочно ходил вокруг Гогланда, надумал удрать в Таллин. Видите, у него там семья! А у нас будто нет ни детей, ни жен. Кто тут знает штурманское дело?

Среди спасенных был второй штурман с транспорта. Его увели наверх. Вскоре наша шхуна вошла в бухту Гогланда. Здесь арестованный шкипер заплакал. Он понял, что теперь не скоро попадет домой. А мы обрадовались суше. И поспешили на остров. Теперь обсушусь и отправлюсь дальше. Я коренной ленинградец.

Моряки покидают корабли

3 сентября. Корабли эскадры уже несколько дней находятся в Кронштадте, а с запада то и дело показываются отставшие транспорты, обгорелые, с продырявленными и посеченными осколками бортами и трубами. Одни из них «чапают» своим ходом, другие — с помощью буксиров.

Жители Кронштадта целые дни толпятся около Усть-Рогатки, в Петровском парке, на Ленинградской пристани, чтобы хоть что-нибудь разузнать о своих родных не вернувшихся с моря.

Пассажиров высаживают на берег и группами а тридцать — сорок человек отправляют во флотский экипаж на санобработку.

У прибывших женщин ничего из одежды не осталось, они почти голые, их можно везти только в закрытых машинах. Мужчины двигаются пешком. Они обросли бородами, бредут осунувшиеся, усталые мимо толпящихся кронштадтцев и словно не слышат их причитаний:

— Миленькие, кто видел Сидельникова?.. Валентина Сидельникова!

— Нет ли сослуживцев мичмана Гришакова? Его ждут дети.

— Кто плавал с Кузьмой Никоновым? Он был механиком на «Кооперации».

— Где Лившиц? Хоть что-нибудь о Боре Лившице!

— Паша… Паша Голиков! Где мой Виталька? Ты что — меня, Дусю, не узнаешь? Он же с тобой плавал!

— Да не кричи, узнаю, — доносится хриплый и усталый голос. — Чурахин видел, как его подбирали. На острове, наверное. Не сегодня-завтра снимут.

А стоит кому из бредущих уверенно ответить: «Видел, разговаривал… завтра дома будет», как кронштадтцы толпой набрасываются на моряка, надеясь, что и их он обрадует доброй вестью. Но добрых вестей мало. И люди стоят в ожидании. Даже ночью они не расходятся.

Прибывших из Таллина в экипаже опрашивают, заносят в списки и отправляют в баню. После санобработки морякам выдают полагающееся по званию обмундирование. Многие из них остались без кораблей. Их нужно как можно скорей пристроить к делу. Идет формирование бригад морской пехоты, и это облегчает задачу.

Хуже с гражданским населением Прибалтики. Куда денешь сотни женщин, детей, стариков? Многие из них получили ранения. У прибалтов не осталось ни крова, ни денег, ни одежды, ни пищи. Их даже в Ленинград в таком виде не отправишь.

Кронштадтцы собирают одежду, белье, постели, устраивают в школах, клубах, учреждениях госпитали, общежития, швейные мастерские. Мужчины чинят койки, сколачивают топчаны, женщины шьют белье, подгоняют по росту добытую одежду.

Свободные моряки и старшеклассники на старых катерах и баржах уходят на южный берег залива и снимают урожай с покинутых огородов. Они привозят зеленую, не завязавшуюся в кочаны капусту, мелкий картофель, брюкву и все сдают в общий котел.

Такое бывает только во время народных бедствий.

5 сентября. Вот опять я на «Полярной звезде» в своей неуютной каюте.

Большая половина уцелевших кораблей Балтийского флота рассредоточена по Неве. Морские зенитчики ведут огонь по самолетам, пикирующим на мосты.

Нам уже известно, что подводников объединяют в одну бригаду. К чему лишние штабы, политотделы, многотиражные газеты? Наш комиссар Бобков получил новое назначение. Значит, скоро и я покину «Полярную звезду». Куда же пошлют? Наверное, в морскую пехоту. Сегодня мы уже отправляли па фронт первый отряд.

Над Невой моросил теплый грибной дождь, когда репродукторы передали команду:

— Всем, кто уходит на сухопутный фронт, выйти с вещами на построение!

На фронт уходят те, без кого можно обойтись на «матке» подводных лодок. Набралась целая рота.

Засвистели боцманские дудки, на верхней палубе старшины и краснофлотцы прощаются с командирами.

— Прощай, батя! — кричат они Климову на мостик.

Капитан-лейтенант, тряся бородой, отвечает:

— Бейте гадов, чтоб ни Невы, ни Берлина не увидели!