В море погасли огни

От беспрестанного огня орудия раскалились. К стволам нельзя подойти близко. В дотах жара, дышать нечем. А комендоры не жаловались. Работали полуголыми. От копоти черными как черти стали и одним только интересовались: «Куда стреляем? Корректируют ли наш огонь?»

Старший лейтенант Галанин не любил стрелять по площади. У него в трех местах корректировщики сидели. И сам в перископ наблюдал. Он уже двое суток не спал, на ногах стоять не мог: то почти на перископе висит, то опустится на колени, спиной в стенку упрется и командует. Все расчеты в уме делал. Телефонисты его с полуслова понимали.

Подающие механизмы нагрузки не выдержали: стали выходить из строя. Артиллеристы перешли на ручную подачу. В расчете первой стотридцатки Степанов устали не знал. Здоровенный парнюга! Тяжелые снаряды играючи принимал и с ходу заталкивал. Я У него спрашиваю:

— Устал?

Он черный как негр, только зубами блеснул.

— Нет, — говорит. — Пусть фрицы и не надеются, сил у меня хватит.

А ребята из расчета смеются:

— Наш Степанов может так снаряд подать, что он без пороха из ствола вылетит.

В общем, не унывали, никто сдаваться не думал.

Днем немцы принялись из минометов по нашей батарее бить. Воют мины противно, разрываются, словно кашляют. Во все стороны осколки разбрасывают. Но у нас все в укрытии. Никто не пострадал.

Потом авиацию напустили. Мы от нее из пулеметов отбивались. Раз даже по «мессершмиттам», летевшим с моря, из пушек залп дали.

Больше с моря они уже не налетали, но бомбили нас долго, носа не давали высунуть. А улетали — мы опять за свое: из всех пушек огонь открывали. Выдержали и самую тяжелую бомбежку.

Девятнадцатого ночью у нас боезапас к концу подошел, только по снаряду на пушку осталось.

Забили мы стволы прибрежным песком, протянули от спусковых механизмов длинные тросы, вышли из дотов и в узкой траншее залегли.

Галанин скомандовать не может: слезы его душат. А ведь какой крепкий человек был! Нервы не выдержали. Я вместо него скомандовал:

— Залп!

Дернули комендоры за тросы — и последний раз грохнули наши пушки, озарив небо и лес оранжевым пламенем. Залп был раскатистым, потому что разворотило все стволы. Пушки непригодными стали.

Начальство нам приказало отходить к маяку. Пообещало, что там будут ждать мотоботы.

Мы собрались у КП. Подсчитали — все пятьдесят человек налицо.

Разобрали мы ручное оружие, сумки от противогазов патронами заполнили, гранатами увешались и, выдвинув вперед разведку, пошли к маяку.

Маяк не светился. Он был давно погашен. Но мы точно вышли к крайней полоске полуострова. Смотрим — море пустынно, никаких посудин. Даже лодок не видно.

Уже третий час ночи. Вокруг стрельба, ракеты взлетают. Какие-то бойцы бегут. Видят, что мы в морской форме, спрашивают: «Где тут на пароходы грузятся?» — «Не знаем, говорим, сами ищем».

Час ждем, два. Мотоботов нет. Скоро светать начнет. Летчики увидят нас — истребят. Без зениток их не отгонишь.

Я предложил вернуться на свою батарею, залечь в траншеи и отбиваться. Все-таки не зря погибнем. Но командир так устал, что никуда идти не пожелал. Уселся под сосну, закрыл глаза и спит.

Оказывается, если человек сильно спать хочет, то на все ему наплевать, даже плен и смерть не пугают. Я принялся тормошить Галанина, а он уже ничего не чувствует, словно обмер или сознание потерял: глаза крепко сомкнуты, побледнел, от толчков всхрапывает.

На востоке полоска высветилась. Ко мне младший сержант Концов подходит.

— Товарищ военком, здесь дольше оставаться нельзя. Отпустите меня с десятью бойцами — партизанить будем.

— А вы уверены в ребятах? Сумеют партизанскую жизнь выдержать?

— Уверен. Мы третий год вместе служим, как братья стали.

Ну что ж, думаю, пусть идут и воюют. Такие крепыши, если обозлишь, многих фрицев истребят. Не скоро их поймаешь и обезвредишь.

— Идите, говорю, партизаньте. Но дисциплину и морское братство не забывайте.

— Будьте спокойны, не подведем, — отвечает. — Все уже обговорено.

Поцеловал я младшего сержанта и говорю:

— Уходите потихоньку, чтобы другим души не бередить.

Осталось нас сорок человек. Светать начало. Вот — вот фрицы огонь по отряду откроют, а нам отвечать нечем. Гранаты далеко не полетят.

Галанина не растормошить. Единолично принимаю решение вернуться на батарею. Оставляю на берегу двух связных, приказываю уложить старшего лейтенанта на плащ-палатку и по очереди нести.

Вернулись мы на батарею, круговую оборону заняли, два зенитных пулемета в укрытии установили. Ждем налета авиации, а на душе нехорошо: «Неужели нас бросили на острове и никакие корабли не подойдут?» Тошно воевать с такой мыслью.

Вдруг связной прибегает. Голос радостный:

— Мотоботы в море показались… К маяку подходят.

Я давай Галанина будить. Думаю — поспал и хватит. А его так разморило, что глаза открыть не может. Ни ноги, ни руки не подчиняются.

— Уходите, — говорит, — я здесь останусь. Не возитесь со мной.

Но разве бросишь товарища. Мы его на руки подхватили — и бегом к морю.

Подходим к маяку и видим: мотоботы вдали стоят, к берегу приблизиться не могут. Обмелело вокруг, из воды камни торчат.