В море погасли огни

Лишения и заботы сильно изменили недавних франтих. Они одеваются во что попало, лишь бы согреться, не обморозиться. Самой модной одеждой стали ватные стеганые брюки, такие же ватные куртки и шерстяные платки. Но этой легкой одежды не хватает. В ход пошли долгополые допотопные шубы, салопы бабушек, манто. Чтобы они не волочились по земле и не мешали ходить, их подвязывают солдатскими ремнями и веревками.

Бредут женщины с тусклыми взглядами, опухшими лицами, с мешками под глазами. Впрочем, многие красят губы помадой, чтобы они не трескались на морозе.

Дорогие мои ленинградки, что же сделала с вами война! Ведь еще совсем недавно нас, военных моряков, вы встречали приветливыми взглядами и добрыми улыбками. Сейчас же некоторые блокадницы смотрят на нас отчужденно, почти враждебно, словно обвиняют: «Это вы так близко подпустили фашистов к городу и обрекли нас на муки!» Но озлобленных женщин немного. У большинства нет неприязни к военным, они просто потупляют взгляд или стыдливо отворачивают худые носатые лица, чтобы мы не могли разглядеть преждевременных морщин, синяков и «цыпок» под глазами. А если какая взглянет невзначай, то смущенно, как бы прося прощения за то, что она подурнела. Очень уж тяжела жизнь без воды, тепла и электрического света.

Если будем живы, то надо в самом центре города воздвигнуть памятник безымянной блокаднице — ленинградской женщине, которая взяла на себя тяготы осажденного города, сумела выжить и помочь мужчинам не сдаться врагу.

Ленинградка на монументе не будет выглядеть рослой и могучей, какой обычно изображают мать-Родину, ее надо делать хрупкой и худенькой. Ведь все величие ее в том, что вот такая на вид слабенькая женщина сохранила силу духа и сумела одолеть пещерную мглу, почти полюсный холод и смерть.

Ее надо поднять на пьедестал вместе с детскими саночками. И пусть в глазах ее светятся, не слезы, а непримиримость. Слез не осталось, они давно выплаканы.

Все это я придумал в пути, едва передвигая ноги. На корабле мне повезло. Лекарский помощник, который увлекается стихами, увидев, как я промерз и устал, приготовил горячую хвойную ванну. Этакой благодати я не надеялся увидеть даже во сне. Мороз, тьма, а тут электрический свет и колышется зеленоватая прозрачная вода, которая приятно пахнет хвоей и прогревает тело, покрытое гусиными пупырышками.

Блаженствовал минут сорок.

Стрельбы сегодня нет, а может, я не слышал далеких разрывов.

20 января. Накопив много материала для газеты и листовок, я собрался в Кронштадт. Мороз усилился. Военком минзага Коваль, сочувствуя мне, приказал старшине из баталерки выдать на дорогу сухой паек, при этом добавил «согревающий». Я получил большой сухарь, банку рыбных консервов и четвертинку водки. Навряд ли это можно назвать сухим пайком, но согреться и насытиться им можно.

До Горской наша машина добралась за восемьдесят минут. По пути четыре раза у нас проверяли пропуска. На лед не хотели пропускать: недавно был обстрел. Мы подошли к командиру контрольно-пропускного пункта и стали убеждать:

— На таком морозе вода мгновенно стынет. Чего вы опасаетесь, мы проскочим.

И он нас пропустил. А зря. Черная вода в полыньях еще не застыла. От нее поднимался пар и на ветре мгновенно превращался в колючую водяную пудру.

От каждой полыньи веером расходились трещины, из которых тоже проступала вода. Лед под нашей легковушкой колыхался и потрескивал. Только благодаря умелому маневрированию и скорости мы проскочили опасные места и довольно быстро добрались до Котлина, А там дежурному сказали, что грузовые машины нельзя выпускать на лед, утонут.

В таких случаях рисковать нелепо. Глупейшая гибель.

Мое «войско», пока я отсутствовал, несколько подраспустилось. Корректор занялась шитьем, а наборщицы и печатник за пять пачек концентрата гречневой каши печатали бланки для военторга. Клецко же, оставшийся за старшего, по-медвежьи отсыпался. Он прерывал дремоту лишь на завтрак, обед и ужин. От сна опух и стал каким-то серо-зеленым.

Взяв его в оборот, я спросил:

— Почему позволяете на нашей бумаге печатать бланки?

— Я здесь мелкая сошка, — стал жаловаться он. — Если прикажут — могу сказать только «есть», на большее у меня нет полномочий.

— А почему столько времени уделяете сну, когда не собран материал по ремонту кораблей?

— Сплю, чтобы не думать о еде, — начал дурашливо оправдываться он.

Я пригрозил, что если еще раз застану его днем спящим, то немедля отправлю на гауптвахту. А там, как известно, на сутки дают только кружку воды и сухарь, так что много о еде думать не придется.

Корректору и наборщицам вручаю текст листовок и приказываю:

— Приготовить оттиски к ужину. Все другие работы прекратить.

Военторговцы, узнав, что их бланки не печатаются, попытались воздействовать на меня через Фоманова. Заместитель начальника политотдела зашел в типографию и тоном хозяина сказал:

— Пусть твой Архипов печатает бланки. Это с моего разрешения.